А как, оказывается, это их волнует!..

— Во-на! — подхватила, помолчав, Лукерья. — Чего вы захотели! Чтобы я сказала вам, какое оно, счастье?! Если б я знала, для себя бы припрятала.

— Тетя Луша, а разве ты не считаешь себя счастливой?

— Да как вам, девки, сказать? На свою жизнь не обижаюсь, хоть клада никакого и не находила… — Тетя Луша усмехнулась и продолжала: — В старину за счастье богатство принимали. Выйдет какая-нибудь баба за богатого мужика. Все завидуют: Арина, мол, счастлива! А смотришь на нее — сохнет девка… да!.. Бывало, каждый старался урвать, разбогатеть. Обманом или еще как. Купцы там, помещики разные. Ну, мужик, известно, на клад надеялся. Думал, найдет клад — справит новый дом, лошадок каких получше заведет, землицы прикупит. Вот почему и копался каждый тут, в Денежном. В одиночку норовили, ночами… Пугали друг друга насмерть. Одни рядом копались, другие в поисках счастья ходили за тридевять земель. Вон хоть старик Санаев…

— Дед Савватий-то? — отозвался я. — Сосед наш. Как же! Бородатый такой старик был… Соберет, бывало, нас, ребят, начнет рассказывать про всякие земли…

— Так вот, этот Савватий, — продолжала Лукерья, — ходил в дальние земли, искал страну Беловодье. Это будто страна такая, где текут белые молочные реки, где вечно весна и птицы райские поют, где люди ничего не делают — все у них и без того есть: ешь, одевай, что хочешь.

— Ну и что ж, нашел? — Вера, сидевшая в сторонке, зябко повела плечами, подсела поближе к подружкам.

— А то как же! Долго, говорит, ходил только: и в Киргиз-кайсацком крае был, и в Китае… Пока он ходил, искал, много воды утекло. А тем временем в этом Беловодье, в стране ить, беда случилась. Речка их самая главная, в которой молоко текло, плотину-то и сорвала. Ерунда, небольшая еще брешь была. Людям бы взять в руки лопаты и дружно заделать ее. Но люди в той стране не умели работать — зачем им работать, когда все, что надо, вокруг лежит! Речка размыла плотину, молоко-то все и утекло в пустыню…

— Савватий, значит, опоздал?

— Он так сказывал… Вернулся он из этой самой страны худющий-прехудющий. От зипуна одни рукава остались. Слепил он себе землянку на самом конце порядка, да и доживал спокойно свой век. Наберет зимой кусочков, насушит сухарей, а все лето пташек разных ловит да продает их на ярмарках…

— Соловьев, что ль? — допытывалась Вера.

— Не одних соловьев — и дроздов, снегирей. Но он торговал ими не из-за денег, а так… интересно было ему шататься по всяким ярмаркам. Сейчас, я замечаю, народ не ходит. А бывало, и зимой и летом идут и идут. Разутые, раздетые, в чирьях все — ужасть! Один ходил на «вольную» — так тогда целина называлась. Другой по святым местам шлялся: счастья у бога вымаливал. И идут, и идут. В лаптях; есть какая самотканая рубаха — и та с плеч сползала. Нальешь ему в чашку тюри, а он сидит за столом да только плечами подергивает — вши заели. И вот что скажу: каждый норовил в одиночку идти. Авось мне подвезет! Сосед ходил — ни с чем вернулся, а я вымолю у бога счастье свое.

Лукерья замолкла.

Костер почти совсем погас. Светлана подбросила на угли сухого сена. Сизоватый дым приник к росистой траве. Но вот вспыхнуло пламя, и на миг из темноты возникли стожки сена, разбросанные по лугу, правильные рядки свежескошенной травы, казавшиеся сейчас черными.

Мужики, накурившись, дремали.

Коростель дернул раз-другой и затих.

Слышно было только урчанье трактора на самом взгорке, у Денежного.

— А Назарка все ищет… — сказала Вера.

— Ить молод, пусть ищет! — в тон ей отозвалась тетя Луша.

— И не боится… один-то! — обронила Света.

Никто ничего не ответил. Девушки начали укладываться спать. У каждой из них был узелок с одеялом; они разбирали эти узелки — одно одеяло подстилали, другим укрывались. Укладывались так, как ребята в ночном — рядышком. Жались ближе друг к дружке: — так теплее спать. Дольше всех возилась Света Коноплина. Она затеяла перед сном расчесывать волосы, и пока возилась с ними, все улеглись.

Света устроилась с краешка, возле тети Луши. Старуха, прежде чем улечься, долго что-то суетилась, вздыхала, и, уже засыпая, я все еще слышал ее голос:

— А счастья-то в одиночку нет… Нет, девоньки! Ведь где-нибудь в заграницах людей нарочно разъединяют… садиком да огородиком, а то и, глядишь, машиной. Живи, мол, обогащайся! Счастлив будешь… А я вот, скажу вам по чести, дома, для себя, готовить не очень люблю, а для всех — иное дело…

Костер погас, лишь тлели угли, бросая красноватые блики на росистую траву, на зеленые кусты осоки, теснившиеся вдоль ручья.

Прикрывшись полушубком, я долго лежал, не засыпая, смотрел на звезды, на черные увалы лога и думал сразу обо всем — и о прошлом, и о звездах, и о будущем…

Вот кто-то всхрапнул на нашей мужской половине; еще спустя минуту-другую затихло все и у девчат. Звездный мир, слитый с землей, померк в ночной дреме.

Я проснулся от холода. Луна светила прямо в лицо. Небо словно выцвело — стало белесым, и звезды на нем едва различимы. Было по-прежнему росисто, но туман уже начинал понемногу редеть.

Я поднялся. Спросонья прохватила дрожь. Осторожно достав из-под головы полотенце, я прошел к ручью и умылся. Вернувшись к телеге, возле которой спали косцы, бросил полотенце, закурил.

Заря уже обложила весь край неба на востоке. Птахи неистово гомонили. В их гомоне чего-то будто не хватало. Я не сразу вспомнил, чего именно. Потом догадался: не хватало урчанья Назаркина трактора. «В самом ли деле Назарка ищет клад или шутит?» — подумал я, и мне захотелось заглянуть к нему.

Покурив, я направился к трактору.

Пологие скаты лога испятнали фиолетовые островки цветущей кашки. Мохнатые соцветия ее, словно перламутровые пуговицы, белы от влаги. Наступишь на них, и тотчас же легкие росинки тумана слетают, и на лугу остается зеленый след от сапог. Чем выше я поднимался, тем дальше мне становилось видно. Налево, до самого горизонта, стояли поспевающие хлеба. Направо, вдоль дороги на Ясновое, выстроились остроконечные побеги кукурузы. На нежно-матовом разливе восхода стебли растений казались гуще, чем днем. Рядки их с ровными промежутками напоминали чем-то пики воинов, стоящих в строю…

Чем ближе к перевалу, тем бледнее растительность. Вот под ногами зашуршал жесткий чабрец: бесцветные листочки его были сухи и безжизненны, словно вырезанные из бумаги. На каждом шагу, то тут, то там виднелись завалившиеся ямы, заросшие полынцой и репейником. Это места, где когда-то липяговцы искали клад. По краям оврагов и промоин кудрявились низкорослые дубки, рос колючий шиповник. Его цветы пожухли от зноя. Опавшие лепестки белели под кустами, как будто ветром намело сюда снежинки.

Неожиданно я увидел неподалеку трактор. Он стоял на самом взгорке, где спуск к логу не так обрывист. Трактор был новый, с пневматикой. Здесь, на лугу, им копнили сено. Спереди к нему монтировался сенокопнитель: он захватывал сразу всю копешку сена, волочил ее и укладывал в стог. Сейчас на тракторе вместо сенокопнителя приделан был ковш. Шустро работал Назарка: вон какую ямищу отрыл за ночь!

Я хотел пробраться к траншее, но мокрая глина липла к сапогам. Они стали тяжелыми, как гири. Пришлось подняться еще выше на взгорок. Назарки в кабинке не было. Я обошел яму. И тут вдруг заметил, что под кустом, в сторонке, что-то будто чернеет. Я подошел.

Под дубком, подостлав свежескошенной травы, спали Назарка и Света.

Светлана спала, как спят дети. Она лежала на боку; правая рука ее подложена под голову, левая — придерживала ватник, которым укрыл подругу Назарка. Лицо ее было спокойно и вместе с тем радостно — той особой светлой радостью, с которой засыпают только в юности.

Назарка, распластавшись на спине, лежал рядом. Ворот клетчатой рубахи расстегнут; испачканные мазутом руки разбросаны в стороны. Даже и во сне он улыбался чему-то.