«Так, значит, это ты стучал?» — спросил дед.
«Нет, я копал… — отозвался Прохор. — Стучал кто-то рядом…»
Дед ничего не ответил. Знаю только, что больше он уже никогда не искал клада. А вскоре начались разговоры про «коммушло», стало не до этого.
VI
— Эх, мужики-мужики! — сокрушенно проговорил Назарка. — В одиночку копались! Оно понятно — единоличники! Теперь иное дело. Надо взяться колхозом и расковырять весь лог. Небось быстро нашли бы!
— И что ты с этим кладом бы сделал? — спросил я.
— С золотом? Ха! Золоту всегда найдется место. — Назарка вылизал ложку и отставил миску на брезент, разостланный на траве вместо скатерти.
— Чужим добром не будешь богат, — сказала Лукерья. — Сколько в старину бывало всяких любителей разбогатеть за чужой счет. И конокрады были, и взломщики, и воры — купцов грабили… А бедность так и оставалась. Разбогатеть можно только трудом…
Назарка свистнул.
— Эвон! Куда махнула, тетя Луш! — сказал он. — Я ведь говорил, чтобы найти клад и обратить его на пользу всех, колхоза то есть. Построить фермы хорошие, тракторов, машин разных накупить.
— И к колхозу это относится! — поддержал я бабку Лукерью.
И незаметно, слово за слово, повел разговор на тему задуманной беседы. Про моральный облик людей будущего общества говорил, про нас самих, про свою артель.
Все слушают меня, не перебивая.
— А ведь верно! — говорит наконец Авданя. — Про богатство-то! Вот, помню, был у нас в председателях Тишка-огородник. Ух, как он мечтал, чтоб колхоз разбогател! Из кожи лез. Распахал он все луга — луком, морквой засеял. А ходить за огородом некому. Так все и позаросло травой. Тогда он стал лес колхозный продавать на сторону. Вали, круши — лишь бы деньги были. И что ж? Ни леса, ни денег…
— У нас и повыше Тишки были шишки! — отозвалась от костра бабка Луша. — Тоже так умом своим раскидывали — если, мол, одну и ту же корову поставить на весы трижды, то и мяса втрое станет больше. Ан что же вышло? Худо вышло…
Во время этого разговора из темноты появилась Вера. Она была с полотенцем на плече, с распущенными волосами. Короткий сарафан, мокрый от росы, прилип к ее ладным, округлым бедрам. Она, видно, не ожидала, что у костра так много народу. Застеснявшись, девушка попросила у Лукерьи ужин и сторонкой-сторонкой прошла к стожку, возле которого мы сидели. Прислонилась к стожку и стала есть.
— Ты где пропадала, Вера? — спросил я ее.
— А купалась…
— Вот и явилась твоя русалка, Назар, — сказал Авданя, толкнув Назарку в бок.
Назарка ничего не ответил, встал, потянулся и, пройдя к костру, стал тормошить его палкой. Вверх, в темноту летели искры. Костер догорал. Звездный полог, распростертый над нами, обозначился ярче, зримее: черные увалы горбатых склонов, закрытые кое-где туманной дымкой, как бы отодвинулись, отошли вдаль. Зато явственнее стали проступать звуки — ранее глухие, убаюкивающие, они стали вдруг осязаемо близкими, тревожными. Неподалеку от луга, во ржи, призывно кричал перепел: «Спать пора! Спать пора!» Над самым увалом Денежного в низкорослых дубках талдычил коростель: «дыр-дыр! дыр-дыр!»
Вдруг Назарка отошел от костра и, остановившись перед прицепщиком, сказал:
— Пошли, Слива!
— Это куда? — лениво отозвался подросток.
— Не хотят всем миром — мы вдвоем с тобой отроем клад! Поставим к трактору лопату, весь Денежный за ночь перевернем вверх потрохами!
Слива зевнул, потянулся. Видно по всему, идти никуда ему не хотелось.
— Оставь ты парня в покое! — заворчала Лукерья. — Ищи один, если тебе лихоманка не дает покоя. Иль не слыхал, сколькие мужики до тебя искали?!
— Баба Луша! Мы же на новом этапе, так сказать. Применяя передовую технику, — шутил Назарка.
— Узнает председатель, он тебе задаст «технику»! Будешь помнить, как обчественное горючее понапрасну жечь. И не думай рыться! Слышь?
— Тетя Луша, я персонально Сливу спрашиваю.
— Ребенок ить! Вторую ночь глаз не смыкает. А ты! У-у, непутевый…
Слива — внук тети Луши. Один из многих внуков. Добрейшая она, тетя Луша. Ее дом всегда полон своих и чужих.
— Наломался я что-то, Назарка… — Слива даже не поднялся.
— Ясно, струсил! Испугался огненных колесниц! Гуд бай!
Назарка исчез в темноте. Света проводила его встревоженным взглядом. Мне даже показалось, что она с трудом удержалась, чтобы не вскочить и не побежать за ним следом. Постеснялась, видимо. Я бросил мельком взгляд на Веру. Когда Назарка исчез, она тотчас же отставила миску с недоеденной кашей и задумалась. Потом, не доев кашу, как-то расслабленно, лениво поднялась и, взяв миску, пошла к роднику. У источника тетя Луша мыла посуду.
Вера принялась помогать ей.
VII
Где-то за спиной заурчал трактор. Я посмотрел туда. Свет фар освещал пологий скат лога; от низкорослых дубков и кустов шиповника ложились длинные тени. Трактор поурчал-поурчал и исчез за перекатом Денежного. Напуганные шумом мотора, перепела на время приумолкли. Но как только урчание приутихло, они снова затараторили свое «спать пора! спать пора!».
Однако спать не хотелось. Девушки, примяв копешку сена, разлеглись на душистой подстилке и потихоньку, вполголоса, пели песни. Пели про рябину, про калину, про нескладную женскую судьбу. Косцы, намаявшись, сидели у телеги, покуривали.
Росисто, свежо на земле, и звездно и торжественно в небе… И тихо, и трактор урчит вдали, и перекличка перепелов, и грустная и тягучая, как наши российские дали, песня; и сквозь все это, как дрема, как виденный когда-то мираж, вспоминается далекое-далекое прошлое…
Зачем-то был хан Мамай; обманом, уговорами, обещанием богатой добычи и иной, счастливой жизни он поднял свой народ. И вот ринулись на Россию татары; рыскали по деревням и весям; грабили, жгли, насильничали… Казалось, не было такой силы, что сломила бы супостата. Но прошли годы, столетия, и вот тут, в этих балках, растаяла Мамаева орда. И стоит теперь неподалеку отсюда, на Куликовом поле, черный чугунный обелиск, увенчанный православным крестом, ниспровергнувшим магометанский серп. Стоит он посреди жесткого, никогда не паханного поля, изрытого сусликами, а вокруг как ни в чем не бывало цветет гречиха и высится выше человеческого роста зеленолистая кукуруза. Давным-давно нет Мамая, и остались только в народе легенды о татарских кладах; и вот сквозь перекличку перепелов слышишь урчание трактора: то Назарка ищет заветный клад…
— Послушала, растеребила старое… и думаю: до чего ж в старину темный был наш мужик! — заговорила бабка Лукерья, расставляя вымытые миски на ящик, покрытый клеенкой. — Клады искали… Будто в кладе людское счастье.
— А в чем же счастье, тетя Луша? — спросила Светлана Колоплина.
Тетя Луша не спешила с ответом. Накрыла миски полотенцем, вытерла руки о фартук и вразвалку, переваливаясь с боку на бок грузным телом, подошла к девушкам.
— Подвиньтесь-ка! — Она шумно привалилась широкой спиной к стожку.
— Теть Луш, теть Луш… Ну расскажи! — приставала Света.
— Эка! Да откуда я знаю, в чем оно, счастье-то.
— Ну уж! Прожила жизнь и не знаешь!
Наблюдая, как оживились девушки, едва Лукерья заговорила о счастье, я думал, что в школе мы очень мало говорим с учениками о смысле жизни. Мы требуем знаний. Я объясняю, когда жил Джордано Бруно и какое значение его работы имели для развития астрономии и физики, историк непременно требует назубок знать все походы Александра Македонского. Математик, само собой, долбит задачки… И никто из нас, учителей, не поведет на уроке речь о том, чем счастлив был Бруно, сгоревший на костре, и почему страшился всего Македонский, владевший чуть ли не половиной мира.
Да что там на уроке! Даже теперь я, агитатор, рассказывая людям про коммунизм, ни словом не обмолвился о счастье. Я напирал все время на то, что коммунизм — это равенство, что это изобилие, что это расцвет науки и культуры и т. д. А будут ли люди счастливы и как они будут счастливы — та же Света, тот же Назарка, — об этом я не сказал ни слова.
