Иногда, отвечая на вопросы, он просто забавлялся.

— Мистер Пикассо, — спросила его однажды американка, — что представляет эта картина?

— Эта картина, мадам, — ответил он не моргнув глазом, — представляет… пятьсот тысяч долларов!

Сентябрь и октябрь 1944 года сыграли важную роль в жизни Пикассо. До сих пор он, конечно, был известным художником, особенно в Европе.

Но после освобождения Парижа мы присутствуем при рождении мифа Пикассо. В скольких музеях можно было познакомиться с его картинами? Существовал ли хотя бы один издатель, который захотел бы опубликовать подборку цветных репродукций его картин или напечатать его фотографии? И если клиенты «Дё маго», «Флоры» или даже «Липа» узнавали Пикассо, то по улицам столицы он мог прогуливаться, не опасаясь, что к нему будут приставать охотники за автографами…

Как ни странно, все изменилось в конце лета 1944 года. Похоже, что у истоков происходящего стали Соединенные Штаты Америки, где за четыре года до этого начиная с 15 ноября 1939 года проходила очень важная ретроспективная выставка «Пикассо: сорок летнего творчества» в Музее современного искусства в Нью-Йорке, где было представлено триста сорок четыре работы. Эта выставка демонстрировалась во многих американских городах, так же как и подготовительные этюды к Гернике за несколько месяцев до того.

Американские газеты и журналы, сообщая читателям новости из Франции, часто писали о Пикассо; его живопись поражала их. Так, журнал «Time» в разделе, посвященном искусству, наряду с сообщением о том, что знаменитый готический собор в Шартре уцелел при бомбардировках, сообщал читателям, что Пикассо в добром здравии, «что он оборудовал новую ванную комнату и что у него шестимесячный ребенок». Последняя новость — чистая фантазия. Напомним, что Пикассо во время операции по освобождению Парижа укрылся подальше от уличных боев у своей любовницы. Его отсутствие на улице Гранд-Огюстен пресса объясняла тем, что он, вероятно, убит, «расстрелян нацистами». А появление мировая пресса истолковала как своего рода чудо.

Хотя его живопись расценивалась нацистами как «искусство вырождения» и были запрещены выставки, оставшийся в Париже Пикассо в глазах американской интеллигенции выглядел героем, символом «освобождения», образцом Сопротивления. Сколько наивности и заблуждения было в подобной точке зрения. Однако мастерская Пикассо, как и Эйфелева башня, стала той достопримечательностью Парижа, которую обязательно следует посетить.

В этот период Пикассо превратился, по знаменитой формулировке Жана Кокто, в священного идола.

Какое впечатление производил он тогда на окружающих? Интересно свидетельство английского журналиста Найджела Гослинга, одного из многочисленных посетителей, осаждавших Пикассо: он был похож на «коренастого восточного божка. Гораздо более низкий, чем ожидалось, — это извечная проблема выдающихся людей — смуглый, твердо стоящий на ногах; черные, поразительно круглые и огромные глаза на лысом черепе, где сохранилось немного седых волос. Он был серьезным и любезным, излучал огромную жизненную силу и необычайную гениальность». А когда журналист был допущен в личные апартаменты художника, находящиеся над его мастерской, то у него создалось впечатление, что это — храм, «святая святых», как говорил Сабартес.

Четверг, 5 октября 1944 года. Утро. Раскрыв газету «Юманите», печатный орган французской коммунистической партии, читатели с удивлением обнаружили статью под заголовком «Самый выдающийся из ныне живущих художников, Пикассо, вступает в ряды Партии французского возрождения». В газете помещена большая фотография художника. Он несколько смущен, на коленях — шляпа, на нем — галстук в горошек; перед ним — Марсель Кашен, главный редактор газеты. Несколько позади — Жак Дюкло. Оба соратника счастливы, и не без причины: столь достойный новобранец еще более укрепит престиж партии. В том же номере «Юманите» — восторженная статья Поля Элюара: «Я был сегодня свидетелем того, как Пабло Пикассо и Марсель Кашен обнимали друг друга». Элюар счастлив, что художник «решительно встал на сторону рабочих и крестьян…», вступив в партию, члены которой мужественно сражались в рядах Сопротивления.

Откровенно говоря, это «событие» было тщательно подготовлено. Уже давно Элюар подталкивал Пабло к подобному поступку. Кроме того, большинство тех, кто окружал художника, — Лейрисы, Арагон, Зервосы, Жан Кассу, Жан Марсенак, не считая его друзей — испанцев, уже стали коммунистами или поддерживали компартию. Более того, весной 1944 года Пикассо познакомился у Лейрисов с членом компартии Франции, который укрывался у них, — Лораном Казановой и имел с ним продолжительные беседы…

Сам Пабло прекрасно знал, что никогда не был героем Сопротивления, что главная его забота — сохранение душевного спокойствия, столь необходимого для творчества. Он осознает также, что больше не относится к таким новаторам, как Кандинский или Дюшан. Скоро ему — шестьдесят три. Как преодолеть этот послевоенный период, полный неопределенности? Как отнесутся к его произведениям торговцы картинами, любители живописи, пресса, публика? А тут ему предоставляется возможность возродиться с новой силой, он найдет в лице компартии мощного защитника, партию, которая сумела завоевать авторитет и всеобщее уважение активным участием в движении Сопротивления. И наконец, Пикассо знает, что партия обеспечит ему мощную рекламу: она будет с гордостью прославлять талант одного из наиболее выдающихся ее членов. И в самом деле, его вступление в ряды компартии внесло значительный вклад в создание мифа Пикассо.

Художник успешно справляется с новой ролью. Он неоднократно заявляет о своей любви к народу, но в то же время признается Франсуазе Жило: «Я пришел в коммунистическую партию как жаждущий к источнику». Не вызывали сомнения его любовь к людям и искреннее желание вступить в компартию. Он объясняет Андре Дюбуа, которого удивил этот неожиданный шаг художника, что сделал это в обстановке продолжающейся нацистской угрозы. «Надвигаются страшные события, — заявил он, — и вы хотите, чтобы в это время я оставался на балконе, как на спектакле? Нет, это невозможно. Я буду с народом на улице». И Дюбуа, хорошо знающий Пикассо, слишком умен, чтобы поверить «этому блестящему комедианту», которым тот стал, может, потому, что это было выгодно, а может, потому, что это забавляло его.

Возможно, более серьезное и более откровенное объяснение дает Пикассо молодому американцу Джеймсу Лорду. «Каждый должен принадлежать чему-то, иметь связи, взять на себя обязательства. Одна партия стоит другой, я же вступил в партию своих друзей, которые стали коммунистами». Таким образом, в компартию его привели не столько политические убеждения, сколько потребность в защите и страх перед изоляцией в современном обществе. Он скажет позже: «Я верил, что она станет для меня большой семьей». Это высокопарное заявление, сделанное Джеймсу Лорду, он завершил своей излюбленной формулировкой: «В любом случае, моя партия — это моя живопись…» Но в то же время верно, что его антифранкизм и его позиция в общем соответствовали внутренним убеждениям…

7 октября 1944 года, через два дня после появления статьи в «Юманите», открылся Осенний салон. По инициативе Жана Кассу оргкомитет салона выделил огромный зал для семидесяти четырех картин Пикассо, большинство из которых написано в годы оккупации, кроме того, были представлены некоторые его скульптуры. С 7 октября литературный еженедельник компартии «Les Lettres françaises» помещает хвалебную статью о Пикассо. «Закономерно, — пишет Луи Парро, — что художники Парижа, помогавшие освобождению столицы, решили воздать должное мастеру, который наиболее ярко символизирует дух Сопротивления». К сожалению, публика была мало подготовлена к подобной живописи, которую она практически не имела возможности увидеть, особенно в годы оккупации. Эти изуродованные тела, измученные, искаженные лица Доры Маар публика расценила как необузданную, немотивированную жестокость, как посягательство на природу человека, на человеческое существо. Раздавались возмущенные выкрики: «Верните деньги!», «Снимите немедленно!» И действительно, группы возмущенных молодых людей, многие из которых были учениками Школы изящных искусств, сорвали со стены несколько картин. Другие посетители заставили их вернуть картины на место. Пришлось призвать полицию, чтобы навести порядок. Очевидно, недавнее вступление Пикассо в компартию сыграло свою роль в происходящем. Еще никогда настолько тесно не переплетались артистическая манифестация — выставка — с политической, так как этот салон был представлен прессой как Салон освобожденной живописи… что могло означать: концепции строго классического искусства вызывают сомнение… Это стало причиной горячей полемики. Часть прессы, особенно коммунистическая печать, увидела в этом чисто политическое выступление «безрассудной молодежи» или «слишком благонамеренной публики», или просто «фашистов». Национальный комитет писателей пошел еще дальше, охарактеризовав произошедшее, как «происки врагов»… Но «враг» через два дня появился снова, в лице команды учеников Школы изящных искусств. Некоторые газеты выступили против восхваления человека, чье участие в Сопротивлении сводилось к рассматриванию сражений из-за закрытых ставень, как, впрочем, и большинства его собратьев-художников и парижан. Неизвестно, насколько сильно повлияла подобная реакция на художника. Одному англичанину, который сообщил Пикассо о том, что его картины охраняются полицией, он ответил, смеясь: «Я счастлив: меня теперь будут охранять как Букингемский дворец!» С другой стороны, ему сообщают, что группы молодежи, среди которой есть и художники, выразили добровольное желание охранять его картины.