Игорь тотчас же решил ехать туда, разыскать, если они еще живы, своих боевых товарищей — прапорщика Линевского, наблюдателя Крутовского, разведчиков Зильберминца и Семушкина — и от них почерпнуть тот материал, который ему был нужен.
Игорь сначала проехал и прошагал вдоль всей линии центрального участка. Уже с двадцатого, за день до его приезда, пехота сидела на исходных рубежах в двухстах — ста пятидесяти шагах от австрийских позиций. Забросанные, дерном и ветками орудийные блиндажи не мог бы обнаружить даже великолепный цейс австрийского офицера. Целая сеть артиллерийских наблюдательных пунктов, расположенных в самых неожиданных скрытных местах, висели над расположением противника, далеко озирая поемные луга, забетонированные переправы через Стырь, болотные окна, разлившиеся в эту пору в озера, россыпь мелких поселений среди рощ и полей.
Уже давно каждая батарея, каждое орудие получили точное задание, цель и время действия. Уже давно приготовлены были ямы, рвы, землянки, укрытия для артиллеристов. Налажена была телефонная связь, все дистанции были подсчитаны, все цели изучены. Не было только самих орудий. Их ждали с нетерпением, потому что их появление означало бы, что пробил час наступления. Час этот никому не был известен. Наблюдатели-артиллеристы изо дня в день сидели в блиндажах, окопах пехотных частей, на наблюдательных пунктах, пристально и напряженно всматриваясь в позиции австрийцев, ежесекундно готовые к корректировке огня. Но командные посты молчали. «Таубе» и «Альбатросы», лениво проплывая над линией расположения наших частей, возвращались восвояси ни с чем. Казалось, русский тыл вел обычную, размеренную фронтовую жизнь, В деревне, где была отведена Игорю квартира и где размещены были штаб артиллерийской бригады и резервные части пехотного полка, тоже казалось все по-будничному тихо и вместе с тем настороженно, как бывало в отчем доме перед пасхальной заутреней, когда все прибрано и хлопотать уже не о чем, а торжество еще не наступило, и все ходят тихие, на цыпочках, строго подобрав губы. Это выражение напряженной строгости Игорь приметил и в лице бригадного генерала, и у батарейных командиров, и на лицах молодых прапорщиков, похаживающих у своих орудий, спрятанных в роще за деревней.
— Ну что? Привезли? — спросил Игоря генерал, и Игорь тотчас же понял, что подразумевал под этим вопросом бригадный. С тем же вопросом обратился к нему и полковник Звездинский, все такой же щеголеватый, бритоголовый, с тщательно подстриженными усами и бородкой, пахнущими вежеталем. Он встретил Игоря с обычной своей сдержанно-недоверчивой улыбкой, но в глазах его сквозь напускное равнодушие проглядывало нетерпение и азарт охотника, идущего по следу дичи и уже готового к выстрелу.
— Вы там ближе к солнцу,— сказал он,— вам виднее; когда же наконец соберутся показывать фокус?
За этим небрежным тоном скрывалось все то же, что и у других,— самолюбивое сознание хорошо подготовленного дела, плоды которого страстно хочется пожать тотчас же из суеверного страха, что промедление может развеять прахом душевную готовность и веру в победу, которые пришли вместе с сознанием, что наконец-то все сделано так, как должно быть, и по сердцу каждому из участников.
— Увы, не дано человеку знать ни дня, ни часа,— с полной искренностью ответил Игорь, пряча за евангельскими словами свою собственную взволнованность и нетерпение. — У вас так великолепно все налажено, господин полковник, что никакой сюрприз не страшен, и фокус обязательно удастся! Обязательно! — горячо закончил он.— Во всяком случае, ждать не долго, это ясно!
В роще, в расположении дивизиона полковника Звездинского, Игоря встретили его старые знакомцы: Линевский — теперь уже поручик, Крутовский — прапорщик, с бородой еще более пышной, чем ранее, но уже тронутой сединой, и несколько рядовых артиллеристов, фамилии которых Смолич не помнил. Разведчики Зильберминц и Семушкин отсутствовали, о них Игорь тотчас же спросил у Линевского,— они были на передовой.
И здесь, как и в окопах, как и в штабе бригады, все занимались будничным делом, но дело это очень похоже было на то, как если бы человек, уже вполне одетый, стал оглядывать свое платье и снимать с него пушинки. Занятие праздное, но лицо человека серьезно, и сразу чувствуется, что за этим занятием скрыта напряженная работа мысли: не забыто ли чего? Все ли учтено перед тем, как выйти из дому?
Линевский — с расплывчатой улыбкой на пухлых женственно-ярких губах, с лирической грустью в глазах — внимательно слушал ополченца, стоявшего перед ним. Ополченец держал в руках тощую, тяжело дышавшую собачонку.
— Совсем обезножел,— говорил ополченец, и в голосе его звучало глубокое сочувствие и уважение.— Подумать только — семьдесят верст за поездом бег, нипочем расставаться не хотел.
— Да, это замечательно,— в тон солдату пришепетывал Линевский и, неожиданно увидев Игоря, заговорил озабоченно и очень серьезно, точно расстался с ним не дальше как вчера: — Вы очень кстати, Игорь Никанорович, послушайте, как это многозначительно! Вот он прибыл с маршевой командой... их полтораста человек. Это было вчера... а сегодня прибежала собака... Его как зовут: Волчок?
— Так точно, Волчок.
— Он у них давно уже прижился... При посадке в Ровно солдаты заметили его исчезновение. Очень обижались: вот, мол, изменил, подлец... Поезд миновал станцию, пошел полным ходом... Волчок увидел знакомые лица и припустил вдогонку. Бедняга бежал, солдаты кричали ему, подбадривали. Верст пять не отставал. Не так ли?
— Так точно, не меньше пяти.
— Наконец выдохся, упал, собрал последние силы, снова нагнал, а тут поезд пошел по решетчатому мосту — как преодолеть? И все-таки побежал! И перебежал! А поезд уже далеко... Его манили, махали платками. Он тявкнул, сел и долго провожал поезд глазами... Солдаты этого никак забыть не могли. Очень они приехали хмурыми. Я думаю — в чем дело? А они как-то связывали,— понимаете,— и жалость к собаке, и то, что она пропала, не к добру перед боем... И вот сегодня... ты расскажи, как это вышло...
— Пошли мы, ваше благородие, утречком прибираться, — с улыбкой глядя на Игоря, заговорил ополченец,— а Лушников как закричит: «Смотрите, ребята, Волчок прибыл!» Действительно, гляжу — лежит грязный весь, совсем без дыху. . даже на ласку безответный… только маленько хвостом шевелит... как виноватый в глаза смотрит.
Ополченец прикрыл ладонью собачью морду, почмокал губами. Собака визгнула.
Игорь глянул внимательней на солдата. Он был широкоплеч, коренаст, большеголов, лицо, конопатое от оспинок, сияло доброй, спокойной улыбкой.
— Ничего, теперь мы всем семейством,— сказал он и с той же улыбкой посмотрел на Игоря.— Волчок у нас строгий — за порядком смотрит, его народ стыдится, старается.
Линевский тоже взглянул на Игоря и тоже улыбнулся и, отпустив ополченца, сказал убежденно;
— Я как-то и сам, знаете ли, обрадовался собаке. Во всей этой истории, знаете... очень все это хорошо и кстати, уверяю вас... Очень кстати и хорошо, — повторил он и потер свой круглый, начисто выбритый подбородок...— Этого не объяснишь... и, пожалуйста, не думайте - никакой мистики, а просто... добро всегда к доброму, верьте моему слову… - И, оборвав, с виноватой усмешкой перебил себя: — Ну, вы опять подумаете — штафирка зафилософствовался.
Игорь тепло глянул на этого и впрямь до сих пор еще нелепого в своей форменной гимнастерке штатского человека, московского философа и мечтателя арбатских переулков, вспомнил, как сидел с ним на его наблюдательном пункте в февральское утро перед боем, и сказал от души:
— А мне не раз приходили на память тютчевские строки, которые вы мне тогда на наблюдательном пункте прочли:
Но мы попробуем спаять его любовью...
— Ну конечно! Ну а как же! — вскинулся Линевский и опять схватился за подбородок, ожесточенно потер его.— Да вот посмотрите, вот...
Он поманил Игоря за собою, усадил на приступочку бревенчатого, прикрытого дубовыми ветками шалашика, вытащил из кармана какую-то бумажонку, сунул ее в руку Игоря.
