Убежден, что моя восьмая армия, прославившаяся несокрушимой стойкостью и беззаветной храбростью, не допустит померкнуть заслуженной ею столь тяжкими трудами и пролитой кровью боевой славы. Она приложит все усилия, чтобы побороть врага в предстоящих ей боях. В том поможет вам всем наш доблестный командарм, принявший от меня армию и ее боевые знамена.
Поздравляю вас, господа, с предстоящим наступлением. До счастливой встречи после победы!
XXIX
В двадцать часов тридцать минут 20 мая Алексеев получил телеграмму:
«Оперативная. Начало артиллерийской атаки 22 мая на рассвете. Брусилов».
— Так,— обескураженно протянул Михаил Васильевич и взглянул на Пустовойтенко усталыми, с покрасневшими веками глазами.
Он ждал с минуты на минуту эту телеграмму и вместе с тем слабодушно надеялся, что какие-нибудь непредвиденные обстоятельства помещают Брусилову осуществить свой план.
Пустовойтенко промолчал. Он вполне разделял опасения своего начальника.
Только что Михаил Васильевич говорил по прямому проводу с Эвертом. Разговор был длинный, неприятный и очень утомил начштаба. Алексей Ермолаевич убедительно доказывал, что нельзя из-за «каких-то итальяшек» форсировать события, что надобно идти в наступление с оглядкой, все предварительно взвесив, а не наобум Лазаря, как Брусилов, план которого не выдерживает критики. Из всех этих рацей с очевидностью явствовало, что Эверт будет всячески оттягивать начало операции и рискованное брусиловское наступление не только не поддержит, но порадуется его провалу.
Что же делать? Михаил Васильевич клял себя, что при последнем разговоре с главнокомандующим Юз-фронта проявил недостаточную твердость. «Он всегда подкупает меня своей горячностью и верой,— думал Алексеев,— но план его безумен... я всегда это чувствовал... Безумен».
— Ну сами посудите, Михаил Саввич,— говорил он Пустовойтенко,— как не согласиться с Алексеем Ермолаевичем, что атака противника одновременно во многих местах, как ее задумал Алексей Алексеевич, вместо одного удара всеми собранными силами и всей артиллерией, предпринята крайне, крайне рискованно... грозит катастрофой... Но он же фантазер, энтузиаст, он не хочет этого понять.
— Может быть, Михаил Васильевич, у него все-таки на то есть веские основания?
— Ах! Какие там основания! Рисковать можно в карты, наконец своей собственной жизнью, но армиями... Армиями! Нет, нет, надо отговорить его, попридержать...
И все же ни в этот день, ни весь следующий Алексеев не решался говорить с Брусиловым. Он злился на Эверта, понимал, что его оттяжки и объяснения — дутые, продиктованы самолюбием, и душевно целиком был на стороне Брусилова. Но как только Михаил Васильевич представлял себе, на какой риск идет Брусилов и чему подвергает своим новаторством его самого как начальника штаба верховного, отвечающего за всю русскую армию, так тотчас же терял самообладание и готов был на все, чтобы удержать Юзфронт от «безумия». Именно в таких тонах он изложил обстоятельства дела на докладе государю.
Николай, как и следовало ожидать, вполне согласился с его мнением.
— Прикажите ему моим именем отложить атаку на несколько дней. Пусть перестроится на один ударный участок, как того требует практика войны, и не выдумывает... Довольно этих кавалерийских замашек!
Что подразумевал царь под кавалерийскими замашками, трудно было понять, но самый тон, каким это было произнесено, глубоко задел Алексеева. Совесть говорила ему, что он сам виноват, что подверг одного из лучших генералов русской армии незаслуженному оскорблению. Но как же быть? Как быть? Что делать, если только авторитет этого безответственного верховного может подействовать отрезвляюще на горячую голову умницы?..
«Но нужно ли, нужно ли его обуздывать? Не слишком ли много у нас пустых, равнодушных голов и не потому ли мы на краю гибели? О Господи!»
Только поздно вечером 21-го, после молитвы, Алексеев вызвал Брусилова к прямому проводу. Высказав ему свои сомнения, он просил его отложить атаку на несколько дней и сослался на желание его величества. Он прикрыл себя именем царя, как щитом, чувствуя, как жалко и ненужно это звучит. Но все же такого отпора, какой последовал в ответ, он ожидать не мог.
— Изменять свой план атаки отказываюсь наотрез. При отклонении его прошу меня сменить. Откладывать вторично день и час наступления не нахожу возможным. Войска стоят на исходном положении для атаки. Пока мои распоряжения об отмене дойдут до фронта, артиллерийская подготовка начнется. Частые отмены приказаний действуют на войска деморализующе. Войска теряют доверие к своим вождям. Без доверия войск я не могу командовать. А потому настаиваю сменить меня.
— Но, Алексей Алексеевич, посудите сами, я передал вам пожелание его величества. Его величество уже лег спать. Будить его считаю неудобным. Подумайте...
— Думать мне больше не о чем. Ответа прошу сейчас!
Алексеев молчал долго. Он стоял перед аппаратом, влажный от нервной испарины, от стыда за себя, от бессильного возмущения. Он стиснул зубы, низко наклонив голову, руки по швам. Никогда еще не испытывал такого унижения и такого сознания своей вины.
— Хорошо,— наконец выдавил он, и перед глазами его предстал вечер после совещания, липовая аллея, он услышал голос Брусилова: «Устранять все, что мешает победе. Изобличать тех, кто подрывает дело победы, кто бы они ни были...» — Хорошо,— повторил Алексеев громче.— Бог с вами. Делайте как знаете. О нашем разговоре государю доложу завтра.
В ответ он прочел короткое:
— Завтра говорить поздно. Дело будет сделано.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
I
Капитану Смоличу приказано было явиться в штаб фронта 24 мая.
— К началу операции ты мне будешь нужен, - сказал Брусилов.
— Как? Значит, опять отложена? — не удержался, чтобы не спросить, Игорь.
Алексей Алексеевич быстрым косым взглядом оглядел своего любимца.
— Очевидно,— кинул он на ходу и кивком головы дал понять, что разговор окончен.
Игорь долго пенял на себя за свой неуместный вопрос и огорчался тем, что полного доверия в глазах Алексея Алексеевича он, видимо, еще не заслужил.
Комфронтом командировал капитана Смолича в распоряжение 39-го и 40-го корпусов на центральный участок 8-й армии.
— Алексей Максимович жаловался мне,— пояснил Алексей Алексеевич Игорю,— что центр расположения его армии значительно уступает противнику в артиллерии, наше превосходство людьми там ничего не даст. Убедись, так ли это? На мой взгляд — именно там всего крепче если не числом, то качеством. Именно от этого участка я жду самых значительных успехов. Я знаю эти корпуса и их командующих. Я в них уверен. Мне необходимо, чтобы именно на этом участке наши сделали бросок на Луцк на пути к Ковелю, опередив оба фланга армии, и тем самым поставили бы под угрозу тылы четвертой австрийской армии. Бросок должен быть решительным и молниеносным. Это зависит от силы артиллерии и точности ее огня. Погуляй среди тамошних пушкарей. При случае подскажи Каледину мой замысел... Но только при случае и как предвидение его собственных прожектов,— Брусилов хитро глянул на Игоря.— Впрочем, тебе это не удастся,— если ты опоздаешь к началу действий.
С первых же часов своего пребывания на центральном участке Игорь убедился в правоте Брусилова: и в 39-м и в 40-м корпусах все было готово к началу наступления, все ждали только одного: чтобы назначенный час пробил как можно скорее.
Игорь не стал задерживаться ни в штабах корпусов, ни у дивизионных генералов, жадно ждавших от него новостей и спешивших поведать ему все свои соображения и сетования. Он решил действовать в одиночку и меньше всего полагаться на официальные данные и сводки. Он хотел видеть тех, кто непосредственно будет участвовать в бою, стрелять из пушек, сидеть на наблюдательном пункте, ходить в разведку. Особенно порадовался он, узнав, что в составе 39-го корпуса находится сейчас та артиллерийская бригада, которая проделала с отрядом Похвистнева весь галицийский поход, а командир батареи, принимавший участие в памятном Игорю деле у Воли-Михова — капитан Звездинский, сейчас полковник, — стоит со своим дивизионом в деревне Поповке.
