— Прочтите.
Игорь тотчас же догадался:
— Немецкая прокламация? С «Таубе»? Мне уже попадались.
Но все-таки прочел:
«Солдаты, у австрийской границы русская армия разбита. Много русских солдат осталось на поле боя. В Москве и Одессе волнения. Чтобы вы не сдавались в плен, вам начальство говорит, что мы мучаем раненых и пленных. Не верьте этой клевете. Да где же нашлись бы палачи, чтобы убивать стотысячную армию русских пленных! Ваши пленные теперь спокойно проживают внутри нашей страны, вместе с французами, бельгийцами и англичанами. Они очень, очень довольны. Не стоит умирать за потерянное дело, живите у нас для жен и детей ваших, для вашего родного края, для новой и счастливой России...»
— А? Что вы скажете? — округлив голубые глаза, вскрикнул Линевский, когда Игорь вернул ему бумажонку.— Вы понимаете, на чем они играют? На самом, на самом больном... Но я не о них... А вот что сказал мне Семушкин... Вы его знаете — разведчик, умница... со мной запросто, подаст бумажонку и говорит с усмешкой: «Вот вам, ваше благородие, тонкая бумажка—хороша для закурки... А насчет счастливой России, так мы и без немца обдумаем...» Вы только вникните! Семушкин выразил общую мысль: руками врага счастья себе не добыть. Не пойдет наш народ на такую приманку! Просчитается немец!
Линевский пристукнул мягким своим кулачком по коленке.
Игорь, помедля, ответил:
— А насчет счастливой России... вы полагаете, Семушкин думает?
Игорь подчеркнул последнее слово, внезапно получившее для него совсем новое, серьезное, пугающее своей огромностью значение, и тотчас же, не желая услышать прямой ответ, обязывающий к чему-то, к чему он сам не был готов, перебил себя:— Но, собственно, я не могу уловить, какую вы находите связь между этим вот фактом и строками Тютчева о единстве, спаянном любовью?..
— Ну как же! Ну, Господи! Ну как же не видите?— воскликнул Линевский.— Ну, это же нельзя объяснить! Это же вы не можете не чувствовать!
И так убежденно прозвучало это восклицание, что Игорь не стал больше допытываться. Он поднялся и, крепко пожимая руку поручика, произнес:
— Я сейчас знаю и чувствую только одно: все мы на нашем фронте готовы к тому, чтобы выполнить свой долг до конца. И в этом уже наше счастье и наша победа.
II
Закончив свои дела к средине дня, Игорь решил еще побыть в Поповке, до следующего утра, с тем чтобы отдохнуть и ко времени поспеть на станцию к поезду.
С передовых позиций Игорь шел сначала переходами ко второй линии, а оттуда ложбинкою, невидимой противнику, минуя сторожевые укрытия, прямиком, тропкой, убитой ногами солдат.
Он шел неторопливо, нарочно сдерживая шаг, выветривая из головы служебные соображения и заботы. День задался знойный, душный, и хотя в небе не видно было туч, но воздух казался густым, недвижно-тяжелым, как это бывает перед грозой. Край неба, мутно-кубовый, сливался на востоке с волнистой линией земли. Ласточки низко шныряли над лугом. В ложбине трава разрослась буйно и цветисто, От цветов и травы шел горький и медовый дух, блаженно кружащий голову. Всего больше цвело незабудок, особенно по глубоким выемкам, в сырых уголках. Здесь они поднимались высоко, широкоглазо, густой россыпью. Любуясь ими, Игорь невольно тянулся к их сочным, влажным стеблям и незаметно для себя нарвал полную охапку. Голубые невинные глазки с канареечными зрачками растрогали и сладко взволновали его. Зарывшись всем лицом в их медвяную сырую тьму, зажмурившись, Игорь ощутил себя совсем юным, мальчишкой, готовым откликнуться на любой зов и вместе с тем неотрывно связанным только с одним, бесконечно дорогим существом, так ощутимо близким, что не стало больше сил терпеть, перехватило дух. Игорь поднял лицо от цветов и глянул вперед себя. Никого вокруг не было, но ощущение близости дорогого существа не покидало его, напротив, все полнее овладевало им и волновало. Он ускорил шаг, он почти бежал. Скорее, скорее сесть за стол и до конца высказать все, что сейчас полнит душу!
Торопиться было кстати. Мутно-кубовый край неба грузно наплывал на ложбину. У околицы села уже клубилась пыль, поднятая нивесть откуда сорвавшимся знойным ветром. Взмахнули вершинами и загудели липы, погнулись к земле лозины у пруда, пронзительно гогоча, сорвалась с воды и, тяжело взмахивая крыльями, бороздя ими помутневшую воду, понеслась стая гусей, завизжали, подбирая юбки, бабы, стиравшие на мостках белье, пронзительно и заливчато заржали жеребята в загоне, захлопали окна в домах, по крышам стремительной дробью забарабанил крупный дождь, стеной пошел от одного края села до другого, грохнул первый раскат грома...
Игорь едва успел вскочить на крылечко дома, в котором остановился. Полоса дождя неслась все дальше. Под непрерывную небесную канонаду и взблески молний выглянуло солнце. Лучи его прорвались сквозь клубящиеся обрывки тучи, похожей теперь на бурый дым с золотым пламенем, окрасившим потемневшие крыши, огороды, луга ржавым отблеском и преломлявшимися в дождевых струях тусклым, непрерывно дрожащим серебром. Где-то из-за угла лихо зачастила гармошка, откуда ни возьмись с победными криками по лужам промчались ребята. Девушка выбежала на крыльцо навстречу Игорю, шарахнулась в сторону, прижалась к перильцам и засмеялась. Игорь кивнул ей и, все еще полный нетерпеливого волнения, ощущения близости Любы, мысленно говоря с ней, протянул охапку незабудок девушке и сказал:
— Нате вам. Правда, хороши?
И без оглядки вбежал в дом.
III
Дописывал Игорь письмо в потемках, забыв зажечь лампу, забыв выпить молоко, принесенное ему хозяйкой. И когда вышел наконец из дому, голова слегка кружилась, на душе было тихо, успокоенно. В небе ярко и низко горели звезды, воздух был свеж, пахло влажной травой, дымком, по улицам гуляли девчата с солдатами, как в мирные дни, и только дребезг тачанок, тяжелый грохот грузовиков, повелительные и начальственные вскрики да одиночные ружейные выстрелы напоминали о том, что фронт под боком, что мирная тишина эта ненадежна и случайна.
Игорь не пошел на улицу, а свернул через калитку в хозяйский сад. Сад был фруктовый, стволы деревьев, обмазанные мелом, прямыми белыми рядами спускались под горку к огородам. Огород обрывался невысоким песчаным скатом к речушке, заросшей камышами и лозою, петлистой и узкой, коварной, в глубоких ямах, с илистым дном и корягами. Игорь уже купался в ней и едва выбрался из омута. Ребята поведали ему, что под корягами водятся раки и лини, а в омуте живет карп такой необъятной величины, что его никто не вытащит...
Вдоль берега горели, потрескивали костры, слышны были голоса, всплеск воды. Кто-то купался, кто-то тянул бредень, у костров варили уху. Никем не замеченный, Игорь спустился к знакомому местечку, выкупался и сел на песчаной прогалинке, в кустах, отдохнуть. После дождя вода была теплая, не хотелось уходить от нее. Игорь сидел на песочке, медленно одевался. Невдалеке, чуть выше, за лозняком, весело полыхал костер.
У костра сидело четыре солдата, пятый лежал на животе головой к костру, — подбрасывая под котелок хворост. Игорь пригляделся. Что-то в лежащем солдате показалось ему знакомым... Солдат, сидевший рядом с лежащим, виден был до колен, высоко подобранных. На коленях он держал листок бумаги и медленно, с заминками читал, ставя ударения в самых неожиданных местах, отчего спервоначалу трудно было разобрать слова. Остальные трое, сидевшие по другую сторону костра, то скрывались совсем за столбом дыма и искр, то на мгновение появлялись, и тогда видны были их коротко стриженные круглые головы и голые плечи.
Вслушиваясь, Игорь уловил перечисление бесконечного числа имен и поклонов и тотчас же понял, что читают письмо, и письмо это пришло из деревни, от жены к мужу, и что адресовано оно непременно вот этому лежавшему на животе солдату. Лицо солдата полно было сосредоточенного и счастливого внимания, губы шевелились вслед за произносимыми чтецом словами. Он подкинул в костер сосновую ветку, костер зафуркал, затрещал, веселое пламя полохнуло вверх, осветив лицо лежавшего так ярко, что каждая черточка его заиграла. Щеки, вскрылья широкого носа, бритый крутой подбородок были густо и мелко изрыты оспой и так прохвачены солнцем, что цветом своим напоминали крепко просоленную и провяленную рыбу; глаза из-под слегка припухлых век глядели светло, открыто и счастливо.
