Женщины шли гуськом, вдавливая влажный и кое-где еще серебряный от росы песок новыми козловыми сапожками; домотканые черные, в желтую клетку, плахты размеренно колебались, платки плотно укрывали плечи и грудь. Брусилов вскоре увидел над снова открывшимся перед ним лугом, на взгорье, белую церквушку. Золотой крест ее уплывал назад, в безоблачную, прозрачную, полную голубизны и солнечного света даль...
Ласточки, сорвавшиеся с телеграфного провода и черной стремительной визгливой россыпью пронесшиеся мимо, вернули взгляду Брусилова прежнюю живость. Не глядя, он пошарил на столе портсигар, спички и жадно затянулся первой затяжкой. Поезд снова загудел пронзительно и длинно, явно замедляя ход. Навстречу ему полз длинный воинский эшелон с открытыми платформами, груженными снарядными ящиками, орудиями в чехлах, зелеными повозками, с зашлепанными грязью красными товарными вагонами, полными солдат и лошадей. Эшелон вез артиллерийский парк, и, приглядевшись к нему сразу же обострившимся хозяйским глазом, Брусилов без ошибки определил, что это именно один из тех артиллерийских парков, которые должны были быть, по словам Клембовского, переведены из Андрушевки через Коростень на Сарны в распоряжение 8-й армии — Каледину (39). Эшелон был большой, артиллерийское хозяйство шло в исправности, и Брусилов невольно порадовался за свою 8-ю и позавидовал Каледину.
Артиллеристы пели какую-то песню — за шумом колес слов разобрать нельзя было — и играли на гармони. Кое-кто из них, увидя в открытом окне старого сухонького генерала, привстал и с любопытством поглядел ему вслед. «Одиннадцать, двенадцать, тринадцать... » — считал вагоны и платформы Алексей Алексеевич, не утомляясь однообразным их мельканием.
Да, сейчас он уже не командарм, а хозяин целого фронта. Хозяин четырех армий, двух огромных округов, Киевского и Одесского, двенадцати губерний со всей их гражданской администрацией и земскими установлениями. «Справлюсь ли?.. Должен справиться. По своей военной части я спокоен. Клембовский мне нравится, ничего, что он остался при штабе... Дидерикс — способный и отлично знающий свое дело генерал-квартирмейстер. Кажется, не плох, судя по первому впечатлению, начальник снабжения Маврин. Будет воровать — выгоню... Вот только Каледин мелковат... Но... при моем глазе... Жаль будет, если Лечицкий не встанет... Вот кого до слез было бы жаль. Да нет — выживет старик, у него воля. Сильной воли смерть боится».
Брусилов улыбнулся, затягиваясь новым глотком табачного дыма: «Что это нынче мне все детскости в голову приходят?» — и опять с любопытством глянул в окно.
Эшелон стуканул последним вагоном, открыв глазам широкую даль. Река ушла в сторону, поблескивала узкой серебряной петлей. Луг всполз на предхолмье и уступил ровному полю, еще не вспаханному, оставленному осенью под паром. Так же как и луг, он покрыт был прозрачно-нежной беспримесной зеленью и масленой желтизною каких-то первоцветов, не то лютиков, не то одуванчиков — разобрать издали и в движении было трудно. Поезд все шел по излучине и все убавлял ходу. Впереди видна была какая-то небольшая станция. Перед нею на вторых и третьих путях — очевидно, это был какой-то разъезд — стояло несколько составов. На платформе толпился народ, а ближе к бегущему поезду спускалась пологая балка. Медленно разворачиваясь и наплывая, балка открылась во всю свою ширь. На скате ее лицом к поезду сидели и стояли солдаты, по-вольному разутые, с рубахами враспашку, а иные и вовсе без рубах, подставляя грудь и плечи бьющему им в глаза, уже порядком поднявшемуся солнцу. Прикрывая от лучей глаза ладонью, все они с напряженным вниманием глядели вперед — ниже себя, в глубь балки. Там, за густою зарослью ивняка, уже налитого весенними соками и бледно-зеленого, на пригреве, на белом песочке, двигалась странная, на беглый взгляд, группа людей. Она двигалась совершенно явно в каком-то своем размеренном ритме, с четким топотом ног и ни на мгновение не меняла формы. Сверху, из окна вагона, группа эта казалась колеблющимся, волнистым квадратом.
Впереди этого квадрата, но все на одном от него коротком расстоянии, двигался человек, видимо приплясывающий и что-то поющий. Поодаль, с разных сторон, метались, то подбегая к группе и даже сливаясь с нею, то отскакивая от нее, а то и падая, еще шесть человек. Все это были солдаты, как тотчас же заметил Брусилов, хотя все они были без фуражек и без верхних рубашек, но все наголо острижены и в тяжелых армейских, с рыжими голенищами, сапогах.
«Что же это они такое делают?» — все более любопытствуя, спрашивал себя Алексей Алексеевич и даже высунулся по пояс из окна, ухватившись руками за раму и привстав на носки.
В тот же миг в дверь постучали.
— Войдите! — крикнул Брусилов и за спиною своею — он не хотел обернуться, чтобы ничего не упустить из уплывающей назад любопытной сцены, — услышал голос Клембовского:
— Доброго утра, Алексей Алексеевич. Я так и думал, что вы встали. Хотел обратить ваше внимание на занятное зрелище, а вы уже сами все видели.
— А что? Что это такое? — совсем по-детски загоревшись, опять закричал Брусилов. Сквозь шум колес, в гудящем движении встречного воздуха, он думал, что его не услышат.
— А это наша игра. Волынская. Называют ее «белый плат».
— «Белый плат»? Замечательно!
Брусилов теперь отвернулся от окна, поезд подходил к станции.
Он смотрел на смуглого своего, черноусого, похожего на цыгана, начальника штаба с нескрываемым удовольствием.
— Мы сейчас же выйдем с вами. Пойдем туда. Вы мне все покажете и объясните. «Белый плат»! Как хорошо назвали! Чудесный, должно быть, народ у вас на Волыни!
Едва поезд остановился, Брусилов соскочил с подножки вагона и, не дожидаясь охраны и заспешившего ему навстречу растерянного начальника станции и еще какого-то военного начальства, почти бегом устремился по деревянной платформе вниз к балке. Клембовский, смеясь и что-то покрикивая отставшим и недоумевающим чинам штаба и охраны, поспешал следом за ним.
Добравшись до гребня балки, заросшего орешником, вербою и лозою, Алексей Алексеевич приостановился, прислушался к явственно доносящемуся сейчас до его слуха пению, захлебу гармошки, топоту ног и вскрикам и, оборотясь к подоспевшим господам офицерам, произнес почему-то шепотом:
— Только прошу вас, господа, не мешайте им, не шумите. Отсюда все будет видно... кусты нас укроют. Потом мы успеем с ними поговорить…
Он спустился чуть ниже по откосу в заросли ивняка, маня за собою Клембовского и шепча ему через плечо:
— Вы рядом со мною станьте, Владислав Наполеонович, будьте моим чичероне... Тут все видно и пахнет как!
От пригретой солнцем молодой бледно-зеленой лозы и точно шел необычайно вкрадчивый аромат, напоминающий сложный запах лилии и шагреня, мускуса и ванили. Алексей Алексеевич, любящий духи и, как женщина, знающий в них толк, тотчас же различил эти запахи и оценил их причудливое сочетание. Но все внимание его сейчас было устремлено туда, вниз, где шла веселая солдатская игра.
А было на что посмотреть и залюбоваться.
С недалекого и неподвижного места, на каком сейчас находился Брусилов и его начштаба, вся сцена выглядела куда живописней и увлекательней, чем оттуда — из окна вагона. Теперь перед глазами Алексея Алексеевича разлеглась балка во всю ширь и длину. Песчаное гладкое дно ее в иных местах казалось залитым тонким слоем полуды, какой покрывают украинские гончары свою глиняную посуду,— такое оно было плотное, гладкое и так лоснилось под солнцем. В своем далеком узком конце балка обрывалась яркой голубизной реки и неба, сияющего таким ослепительным светом, что больно было на него взглянуть. Во всю длину балки воздух полон был движения и звуков и, казалось, вторил движению, песне собравшихся внизу людей. Из конца в конец и от берега к берегу, то скрываясь в глинистых обвалах, то возникая вновь, стремительно носились и резко вскрикивали сотни, тысячи стрижей. Ниже, приметная только у самых глаз, над зарослью лозняка вилась и плясала, сливаясь в дымчатое облако, многомиллионная рать мошкары. От нее то и дело приходилось отмахиваться и нетерпеливо моргать глазами. Внизу, почти у самых ног, на желтой площадке, по краю которой уже топорщилась зеленая травка, плясали люди.
