— А как же нам? — совсем уже беспомощно спросил начштаба.

Ему именно сейчас следовало бы припомнить все, что говорилось тогда с Коноваловым, выложить все доказательства необходимости сплотиться перед опасностью, предупредить ее решительным государственным поворотом... Именно эти-то мысли и толкали его к разговору с Брусиловым; сейчас только он это понял, но слова не шли с языка, и где-то в глубине сознания становилось все очевидней: Брусилов не станет с ним рядом, даже возмутится, если поймет, чего от него хотят. И Алексеев еще тише переспросил:

— А как же нам?

— Служить армии, народу, Михаил Васильевич, пока в силах,— несколько даже удивленно сказал Брусилов.— Что же иное? В любом качестве. В любом качестве!— повторил он тверже, как бы проверив себя.

И вдруг, чутьем догадавшись, чего от него ждет начштаба, какого ответа ищет и с какой целью, Брусилов добавил горячо и даже коснулся свободной рукою локтя своего спутника:

— Но Боже вас упаси, Михаил Васильевич, Боже упаси, потеряв цель, утратив веру, все же мнить себя поводырем!

— Я никогда не искал власти, вы это знаете,— наливаясь обидою не на Брусилова, а на себя и потому особенно страдая от этого, ответил Алексеев.

— Дело не в нашем властолюбии, Михаил Васильевич,— огорчаясь тем, что его не так поняли, возразил Алексей Алексеевич.— Дело в том, что нашу власть, вольно или невольно, мы уже однажды употребили во зло...

— Как? Когда? Что вы такое говорите? — уже все свое возмущение перенеся на Брусилова, закричал хрипло Алексеев.— Все свои силы, все свои знания, все... все...

У него недостало воздуха, он взмахнул руками, остановился.

— Да, все,— тоже остановясь, сказал Брусилов и надел фуражку. Только сейчас он почувствовал, что голове холодно, что в беседе своей они зашли слишком далеко и надобно ее кончать.— Все мы отдали во спасение того, чему уже не верили, Михаил Васильевич. Так оно выходит.

Алексеев замер. Как в темноте, не видя даже его лица, глаз, этот человек мог прочесть самое его затаенное?

— Но мы солдаты! Солдаты!— крикнул Алексеев и даже пристукнул себя костяшками согнутых пальцев в грудь.— Мы присягали!

— Так точно, солдаты. И как солдаты должны победить или умереть. Как генералы должны вести армию к победе над врагом, попирающим нашу землю. Устранять все, что мешает победе. Изобличать тех, кто подрывает дело победы. Кто бы он ни был и сколько бы их ни было. Жестоко, не обинуясь, изобличать и карать! А мы на том миримся, что наконец-то нам удалось отдать под суд Сухомлинова!

Алексеев снова угас, склонил голову.

— Да, вы правы...

— Вот потому-то вы и не ждете победы. Клевещете на армию. Зря отдаете свои силы делу, во благо которого не верите.

— Но что же делать?

— Не знаю. Вам виднее.

Брусилов круто повернулся, пошел назад быстро, деловой походкой.

Алексеев последовал за ним, сбившись с ноги, но тотчас же по привычке поправился и уравнял плечо.

— Вам виднее, — повторил Брусилов.— Лично для себя я выбрал: всеми имеющимися у меня средствами поведу свои армии к победе. Мой фронт будет наступать — или я не главнокомандующий.

Они дошли до выхода из сада. Синяя, звездная, насыщенная запахами и шорохами тьма окружала их. У фонаря перед будкой видна была неподвижная фигура часового. 0ткуда-то из темноты долетели чьи-то возгласы, стучали по мостовой чьи-то шаги, задребезжала пролетка, женский смех в отдалении внезапно вспыхнул и погас.

— Вы мне простите, Михаил Васильевич, — сказал Брусилов и приложил руку к фуражке.— Мне пора, сейчас — мой поезд. Должен прервать нашу беседу...

— Да, да,— заторопился Алексеев и, отдав честь, протянул руку. Он точно обрадовался выходу из тупика, в какой завела его эта беседа. — Счастливого пути. И всем вашим начинаниям давай Бог... Все, что зависит от меня... вы знаете... Вот вам моя рука.

Садясь в машину, в которой его уже ждали Клембовский (38) и Саенко, Брусилов услышал из темноты еще раз повторенное:

— Давай Бог!

VIII

Паровоз протяжно и предупреждающе загудел, колеса вагонов ударились обо что-то звонкое и торопливо, со все нарастающим звоном понеслись по мосту. Брусилов проснулся и сразу же увидел все вокруг себя со всею ясностью человека, хорошо отдохнувшего, полного сил и бодрости. 0н поднялся с вагонного дивана, на котором была приготовлена ему постель, оглядел клеенчатые стенки, дверь под красное дерево с врамленным в нее зеркалом и окна, задернутые шелковой зеленой занавеской, сквозь которую проникал свет.

Алексей Алексеевич поднялся и, как был, в белье, дернул занавеску. Она, услужливо шурша, взвилась вверх, солнечные лучи ударили в глаза. Жмурясь, чувствуя на своем лице тепло уже нагретого солнцем стекла, Брусилов опустил его и высунулся наружу. Прохлада весеннего утра обняла его, заиграла в волосах, ударила в широко раздувшиеся ноздри запахами реки, паровозного дыма, наполнила уши звоном колес, глаза — рассеянным мелькающим золотым светом и тенями несущихся мимо железных сплетений мостового перекрытия. Глотнув весны, сколько могла ее вобрать в себя грудь, Алексей Алексеевич сел на диван и стал проворно одеваться.

«Нет, вздор, не боюсь! — нежданно, едва не вслух, подумал он.— Найдется и мне место и дело. Я без дела жить не могу...»

Он вспомнил вчерашний вечер, разговор с Алексеевым и поморщился: «Надо же было ему...»

Тогда, после беседы с Алексеевым, уже сидя в вагоне вместе с Клембовским, Алексей Алексеевич долго не мог успокоиться. Именно тогда-то только и началось беспокойство и как бы осознание того, что было сказано. Заняло это не много времени, всего несколько минут, пока стелили постели и приготовляли чай и между короткими фразами, которыми он перебрасывался с Клембовским. Но задело душу остро, сильно всколыхнуло сердце. «Что же это? Комплот? Но что общего между Алексеевым и Ивановым? А, однако, ведь та же паника... То же неверие паскудное... И эти мерзавцы... если Орлов не приврал в своем рвении — их же сотни, этих шпионов! И нити от них из немецких штабов прямо сюда, в ставку, и выше... Царь и Алексеев бессильны. Или он, Михаил Васильевич, искал силы во мне? А что же я? Я сделаю все. Мой фронт выполнит долг. Противник перед моим фронтом будет разгромлен. Так. Ну, а дальше? А у соседей? Как с ними? Как их перебороть? А других? Там, выше? Об этом хотел сказать Алексеев? Он мне что-то хотел предложить... У него там что-то затеяно... так говорят... Вздор! Другое надо сейчас решать. Нужно ли мне готовить победу на фронте? Нужно ли жертвовать кровью тысяч, если мою победу уже кто-то зачеркнул? Нужна ли тогда моя победа? Нужна! Армия должна знать, что она может! Она должна испытать свою силу. Ей нужно показать, чего она стоит! Какого величия и уважения она достойна. Это всегда нужно для себя знать, чтобы достигнуть и в большем».

Так бежали в тот вечер мысли и, добежав до последнего — сделаю, решительно и круто оборвались. Задача поставлена, проверена, и есть силы выполнить. Теперь, перед великой работой, нужно сберечь силы, не сломиться из-за какой-либо безделицы. Гулять без фуражки, пожалуй, было зря. Примем меры.

И, попросив коньяку, Алексей Алексеевич выпил по рюмке с Клембовским, потом крепкого чаю — и в постель. Спал он, не пробуждаясь, до утра. И вот — солнце, весеннее солнце и, кажется, недалеко уже и до Бердичева.

0н снова, уже одетый, высунулся в окно.

Миновав мост, поезд, чуть замедляя ход, шел по излучине вдоль реки, луговым низким берегом. Приречный край луга был затоплен разливом, другой, приподнятый к железнодорожной насыпи, ярко зеленел молодой травою и взблескивал широкими разводьями и лужицами. Ребятишки, задрав штанишки, хлюпали по лужам и что-то вычерпывали из них в рогожки и решета.

Завидев поезд, они закричали ему вдогонку и помахали руками. Брусилов, смеясь и очень радуясь привету, тоже помахал им рукою. На какое-то мгновение насыпь скрыла от него луг, замелькали встрепанные, еще не распрямившие мохнатых ветвей елочки. Вагон нагнал идущих неторопливой походкой женщин.