В сущности, я не понимаю, почему этот человек ничего не говорит. Я искала объяснений в книгах — у Дюрас[2] в «Los V.Stein», где Татьяна восклицает: «Ах, эти слова! Лучше помолчи! Слова таят в себе опасность!»; у Петера Хандке[3], у которого только молчаливый путник находит путь к себе; у Ларошфуко, для кого «молчание — самое надежное средство не бояться самого себя»; у психоаналитиков, чей метод включает в себя использование молчания. Жан обладал всеми этими разновидностями молчания. Молчание убежища, молчание бегства... Молчание соблазнителей, подлецов, трусов, застенчивых, закомплексованных, лентяев, грубиянов, тупых, глупых... Молчание ученых, сильных мира сего, посвященных, правителей — ни одно не было ему чуждо. Но ему были знакомы и высшие виды молчания: молчание философов, молчание, направленное против ухищрений и двуличности, которые содержатся в словах, в песнях и даже в музыке, уводящих нас от тревог бытия.

Все те области, в которых жило молчание, были его.

В чем-то я понимала Жана, сравнивая его с другими, но не могла понять полностью. Невозможно всецело понять другого человека.

Жан был настоящим образцом молчания мужчин — его палитрой, диапазоном. Все виды молчания были в нем. Он был величайшим коллекционером разновидностей молчания. И я уже не могла прочитать ни единой фразы, где содержалось слово «молчание», без того чтобы тут же не подумать о нем. Раньше я никогда не замечала, насколько молчание может быть выразительным, напряженным, красноречивым, полезным — в зависимости от разных ситуаций.

Полное понимание невозможно. Психоаналитики это знают и примирились с этим, пусть и не всегда в этом признаются.

Я не всегда понимала его молчание, но кое-что уловила и хотела бы сказать ему:

«Слова предают тебя? Ты сомневаешься, что они могут преодолеть расстояние между твоей мыслью и ее выражением? Ты не можешь их произнести? Когда-то твои нежные слова обернулись против тебя и причинили тебе боль, ты был пойман в западню слов, они вышли из-под твоей власти, они были испорчены, извращены, урезаны, обнажены, всеми услышаны, повторены, заезжены. Однажды твой секрет раскрылся, был всеми обсужден, разделен с друзьями и врагами.

Над тобой и твоей нежностью насмеялись. Ты разозлился на слова, и они стали твоими противниками? Итак, ты вступил в войну не с любовью, но со словами любви. Но внешне и то и другое выглядит одинаково, ты это знаешь? Если из-за противоречий между языком твоего тела и твоим молчанием я не смогу понять тебя, то однажды я уйду».

Но вот он позвонил, и я забыла все свои вопросы, все претензии; я сдалась.

Его голос преображал меня, его слова, даже самые обычные, звучали для меня как откровение, и горечь исчезала. Жизнь становилась простой и понятной.

Молчание заключает в себе притягательность извращения. Оно затянуло меня.

E-mail Идиллии Клементине

Я поклялась себе, что однажды смогу заставить этого типа заговорить! Я заставлю его болтать, как сорока, как консьержка, как завзятая сплетница! Он уже не сможет остановиться! Кроме шуток, иногда я ощущаю себя настолько неудовлетворенной, что так и слышу голос моего психоаналитика, спрашивающего: «Какова внутренняя схема возникновения одних и тех же сложностей?» Это один из тех вопросов, на который я пыталась ответить четыре года подряд, но безуспешно.

E-mail Клементины Идиллии

Я хочу, чтобы ты сэкономила на психоаналитике: у тебя никогда не было сердечных ран, еще со школьных времен ты всегда пользовалась успехом у мужчин, и вот ты воспользовалась появлением этого таинственного красавчика, чтобы узнать, что такое любовные переживания! Но это глупо — ты уже старовата для них! Это как болезни вроде свинки, скарлатины и ветрянки — ими лучше всего переболеть в детстве, лежа в кровати рядом с постером Гаррисона Форда.

Тебе всегда нравилось разговаривать в постели до трех часов утра, и я предсказываю, что твоя неудовлетворенность будет только расти! Идиллия, поверь мне, тебе лучше прекратить все это, пока не поздно! Не заражайся любовными страданиями — я знаю, что это такое, и могу тебе рассказать в красках!

Поль, мой юный коллега, принес мне свою диссертацию, о которой я почти сразу же забыла. Затем наш директор сообщил мне о своем близящемся уходе на пенсию и о том, как его это огорчает, потому что он еще «в полном расцвете сил». Все это мало меня трогало, я оставалась немой и безучастной, думая лишь об одном: побыстрее сесть в автобус и снова встретиться с Жаном — в молчании, как в прошлый раз.

Я избегала всего, что нарушало музыку молчания. Я любила это молчание и Жана, который существовал в нем в свое удовольствие. Я бы хотела, чтобы он полностью растворился в нем. Молчание — это был он.

Я скользила, я тонула, у меня слегка кружилась голова, как бывает, когда куришь рано утром. Молчание опьяняло меня, зачаровывало, преследовало, оплодотворяло, отделяло от всех, осеняло. Весь остальной мир, казалось, не существовал; и однако я знала, что в один прекрасный день неизбежно спрошу:

— Что творится у тебя в голове?

Ты слишком сильно увяз в трясине молчания, ты топишь в ней слова, уже готовые сорваться с губ, ты проглатываешь их, душишь — это так трудно; неужели для мужчины сложнее говорить?

Для того чтобы раскрыть женщине свою душу, нужна смелость, и у тебя нет этой смелости.

Я могла бы позвонить тебе по «твоей линии», раз уж, несмотря на все оговорки, ты меня к ней допустил; но ты меня заражаешь, смущаешь, подавляешь, зажимаешь мне рот, и теперь я боюсь слов, боюсь их неточности, боюсь оказаться смешной, если разоткровенничаюсь и не услышу ничего в ответ.

Твое молчание тоже иногда лжет, оно маскируется, играет и скрытничает, потому что ты хитришь сам с собой.

Надменность молчания, скупость молчания, трусость молчания...

Ты хранишь почти все в тайне, и из того, что ты мне открываешь, я должна, как на рынке, отбирать лучшее — крупицы правды, которые ты роняешь, сам не желая того.

Было бы заблуждением эти редкие откровения принять за искренние.

Твои слова порой устраивают тебе ловушку: они противоречат твоим жестам, не сочетаются с ними. Когда такое случается, именно в беспорядке твоих лихорадочных мыслей, затопляющих меня, я могу уловить то, что поддается расшифровке, зная, что, если слова будут для меня слишком ясными, ты обязательно скажешь нечто противоположное несколько мгновений или несколько дней спустя.

Ты возникаешь повсюду — между строк, между точек, в компьютере, под столом и в скуке, которая исходит от окружающих. Раньше я думала, что мы помним людей по их словам, письмам, песням; ты остаешься в запахах, ощущениях, чувствах, жестах, в воздухе и дуновении ветра. Порывы ветра разрывают тишину, пустота вращается, и я вместе с ней...

Я ничего не говорю — ты вынуждаешь меня молчать.

Ты ведешь в этой игре, а я следую за тобой.

Мое молчание — молчание испуганной, плачущей, заблудившейся, подчиненной, побежденной, второстепенной, сопровождающей; молчание-тюрьма, молчание-кляп, ненавистное и восхитительное; я не знаю, как от него освободиться. Я не знаю, к какой цели ведет это молчание, не имеющее ни начала ни конца, беспредельное, бесплотное. Я хочу протестовать — но против чего?

Однажды я заговорю и уже не смогу остановиться, однажды я скажу тебе все и брошу мои слова на волю случая, не заботясь о том, пробьют ли они стену твоего молчания. Когда я заговорю, партия будет закончена.