– А как насчет парашютного десанта? Говорят, наши вот-вот прилетят, – неуверенно произнес другой отверженный.

– Ха! С тех пор как мы здесь ошиваемся, ты хоть раз видел наш самолет в воздухе? Днем они не смеют высовываться. Появляются лишь ночью, под покровом темноты, словно стая мерзких летучих мышей! А в последнее время их вообще не было! Если у нас здесь и высадится какой-нибудь десант – то только американский. Я, правда, думаю, они не станут возиться с парашютами. Вот увидите, это будут танко-десантные корабли EST… Да, прямо вон там! – И Картофляй махнул рукой на запад, в сторону берега.

– Мне кажется, это не так просто сделать, – включился в разговор еще один член нашей компании. – Кстати, мы по-прежнему удерживаем свои позиции на западе.

– Не знаю, не знаю, – протянул Картофляй. – Слышите свист и грохот? Это америкашки поливают огнем Ормок. Не успеем оглянуться, а они уже тут как тут.

В отдалении слышались раскаты орудийного грома. В воздухе со свистом, шипением и стоном проносилось нечто грозное, невидимое, с силой ударялось в небесный свод к северу от нас. Необычный звук мало походил на знакомый отрывистый лай минометов. Зловещий рокот летел над равниной, разбивался о горы у нас за спиной и раскатывался дальше по долинам. Мы чувствовали, как дрожит земля.

– Орудия двадцать пятого калибра, – буркнул кто-то.

В полном молчании мы напряженно вслушивались в гул артиллерии.

– В конце концов, какая разница? – ехидным тоном произнес Картофляй. – Может, ничего страшного и не произойдет, если придут американцы. Нас, между прочим, выкинули из подразделений, так почему мы должны теперь вести себя как кучка героев, а? Ну, возьмут нас в плен… на этом все и кончится!

– Так ведь они же нас убьют, – тихо проговорил солдат, сидевший в сторонке на корточках.

– Убьют?! Нас?! А зачем им убивать нас, а? Кстати, американцы считают, что получить статус военнопленного – весьма почетно. По их мнению, если человек попал в плен, значит, он оказывал противнику стойкое сопротивление и до самого конца дрался как лев. Пленные у них на высоком счету. Они завалят нас тушенкой с кукурузой. Ешь не хочу!

– Заткнись! – сдавленным голосом сказал больной малярией и, пошатываясь, встал с земли. Его щеки пылали, глаза налились кровью. – Как ты можешь такое говорить?! Да какой ты после этого японец?

Картофляй с отсутствующим видом уставился в пустоту. На его губах блуждала кривая усмешка.

Больного малярией охватило дикое волнение. Мне даже показалось, он хотел еще что-то сказать. Солдатик прочистил горло, но внезапно рухнул на землю.

Столице медленно садилось, сея над горизонтом пурпурно-малиновый свет и четко обрисовывая контуры горного кряжа. Земля тонула в густеющем сумраке. Между длинными стебельками травы скользили лиловые тени. Воздух сочился пряным ароматом тропической ночи.

За рекой волнистой грядой темнели холмы. Над ними вереницей медленно ползли, словно гусеницы, облака. Они тоже сияли ярко-алым цветом.

Огни на пустоши погасли. От них не осталось и следа, лишь от земли поднимались струйки дыма. Ветер стих.

Мы лежали примерно в двадцати метрах от госпиталя и видели все, что происходило внутри зданий. Судя по всеобщей суете, там наступило время ужина. Санитары деловито сновали туда и обратно с солдатскими котелками. Врач, мужчина лет сорока, мало похожий на кадрового офицера, вышел во двор и устремил глаза в небо. Тяжело вздохнув, он искоса посмотрел на нас и поспешил внутрь здания.

Из домиков доносился шум, оживленный говор, но здесь, на краю леса, стояла гробовая тишина.

– Ну, пора нам тоже закусить, – пробормотал Ясуда. Он встал и подошел к Малярику. – Послушай, парень, если у тебя еще есть картофель, я могу его для тебя сварить вместе со своим.

Солдатик, больной малярией, слегка приоткрыл глаза, покачал головой и повернулся на бок. Либо он не хотел есть, либо у него кончились запасы, подумал я.

Ясуда, опираясь на толстую кривую палку, заковылял в глубь леса. Всем своим видом он будто хотел сказать: «А остальные могут пойти и сами сварить себе еду».

Картофляй, солдат с одной картошкой, проводил Ясуду взглядом. В его глазах полыхала ненависть.

– Грязная вонючая свинья! – с угрозой в голосе произнес он. – Готовит, понимаешь ли, картошку только для себя… в таких диких условиях! Ладно-ладно… Он, конечно, знает, как о себе позаботиться. Где-то в лесу у него тайник с табаком. Только что он таскался в госпиталь и обменивал свой табак на картошку. Мерзавец! Он, если захочет, может в любую минуту вернуться в свою часть. Но ему это даром не нужно. Он торчит здесь и проворачивает свои гнусные делишки!

– Какая муха тебя укусила, а? – задал вопрос солдат, служивший с Ясудой в одной роте. – Ты что, завидуешь, что ли?

– Как бы не так! – рявкнул Картофляй. – Меня от вас тошнит! Отвратительно, когда вы все дружно встаете на защиту этого старого негодяя. Он вам что, ломтик картошки подкидывает время от времени? Всегда-то вы на его стороне!

В ответ никто не проронил ни звука. Солдаты, опустив головы, принялись что-то жевать. Вся их еда обычно состояла из нескольких кусочков сырого картофеля. Но иногда они доставали из карманов комочки бумаги, служившей некогда оберткой для рисовых колобков, бережно разворачивали, выбирали из складок белые зернышки и отправляли их в рот. В больничный рацион ежедневно входил один колобок риса, его выдавали больным каждый вечер, на закате. По каким-то странным причинам вечерняя трапеза нашего лесного братства начиналась в полном соответствии с больничным расписанием.

Я открыл свой ранец и извлек оттуда немного кукурузы, позаимствованной мною у филиппинца. Потом зачерпнул еще одну пригоршню желто-оранжевых зерен и протянул их Картофляю.

– О, спасибо, большое спасибо! Не волнуйтесь, я завтра же с вами рассчитаюсь. – Он собрал зерна в кучку и стал их по одному закидывать в рот.

Молодой солдат, который несколько минут назад выяснял отношения с Картофляем, тихо уселся рядом с нами. Его глаза жадно блестели.

– Проваливай! – крикнул Картофляй, грубо отпихивая незваного гостя.

А тот все не уходил, медлил, посматривая на меня с тайной надеждой. Но моя спонтанная альтруистическая щедрость внезапно испарилась. Солдатик, тяжело вздохнув, в конце концов медленно поднялся на ноги и поплелся прочь.

Я долго всматривался в изможденное лицо парня и понял, как тяжело ему далось кажущееся спокойствие. По-видимому, у бедняги не осталось ни крошки еды. Я вдруг понял, что облагодетельствовал не того человека. Но исправить ситуацию уже было невозможно. В любом случае, успокаивал я сам себя, если бы я случайно не разжился кукурузой, никому вообще ничего не досталось бы.

Картофляй вытер губы.

– Благодарю, – сказал он мне. – Никогда не забуду вашей доброты, до самой смерти буду помнить.

– Боюсь, нам недолго ждать осталось, и вам, и мне, и всем остальным, – горько усмехнулся я.

– Точно, – поддакнул он. – Ну вот, подкрепился, пора делать запасы на будущее. Как только стемнеет, я проберусь в госпиталь и сопру там, что плохо лежит.

– Я бы на вашем месте не стал этого делать, – тихо произнес я. Мне хотелось напомнить ему, что, обчистив госпиталь, он лишит еды пациентов. Но собственные доводы внезапно показались мне совершенно неубедительными.

Тут я заметил, что Малярик поднялся с земли и прислонился к дереву. Его трясло в лихорадке. Не замечая нас, он с тоской всматривался в голубевшую даль. Я проследил за его взглядом, но ничего интересного не обнаружил.

– Что с тобой? – удивился Картофляй. – Любуешься природой или что-то случилось?

Малярик обернулся, пытаясь определить, кто с ним разговаривает, но не смог сфокусировать взгляд ни на ком из нас. На его штанах проступило и расплылось большое темное пятно. На почве малярии у больного развилось недержание мочи.

Вместе с каким-то солдатом мы подошли к Малярику и обхватили его руками. Ладонями я чувствовал жар, исходивший от его тела.