Командир взвода подскочил ко мне и полоснул рукой по лицу.

– Болван, идиот несчастный! – заорал он, брызгая слюной. – Они что, отправили тебя обратно, да?! И ты, баран, послушался, да?! Ты обязан был объяснить им, что тебе просто некуда возвращаться! Тогда они вынуждены были бы позаботиться о тебе. Ты же сам прекрасно понимаешь: у нас не место таким доходягам, как ты!

Сержант выплевывал мне в лицо злобные слова. Я смотрел на его лоснящиеся губы и никак не мог взять в толк, что это он так разбушевался? Можно подумать, не мне, а ему вынесли смертный приговор…

Хотя удивляться тут было нечему. В армейской среде всегда так: малейшее повышение голоса автоматически влечет за собой бурный взрыв эмоций. Я уже давно подметил: с тех пор как наши фронтовые сводки сделались совсем уж неутешительными, офицеры стали чаще терять самообладание, военную выправку и выплескивали на нас, простых солдат, свою нервозность, которую уже невозможно было спрятать под маской высокомерной отстраненности.

Основным занятием нашего взвода стала добыча провианта (на самом деле отсутствие провизии превратилось в настоящее бедствие для всех частей японской армии, разбросанных на территории Филиппин). Немудрено, что в своей гневной тираде командир затронул столь животрепещущую тему.

– Послушай, рядовой Тамура, – продолжал он, – наши люди рыщут в окрестностях, пытаясь раздобыть что-нибудь пожрать. Понимаешь?! Для нас это вопрос жизни и смерти! Мы не можем цацкаться с дистрофиками и инвалидами. – Его голос гремел все громче и громче. – Знаешь что?! Возвращайся-ка ты назад в этот проклятый госпиталь! А не впустят они тебя – просто садись у входной двери и жди! Вройся в землю, укоренись и жди! Рано или поздно им придется позаботиться о тебе. А если нет… что ж, на этот случай у тебя есть ручная граната – умри достойно! По крайней мере, ты исполнишь свой долг перед родиной.

Я прекрасно знал: сколько ни «укореняйся», сколько ни сиди перед закрытыми дверями госпиталя, попасть внутрь без должного запаса еды не удастся. Армейские врачи и весь медперсонал зависели от сухих пайков пациентов. Перед госпиталем росла толпа несчастных солдат, истерзанных страданиями и тщетными поисками куска хлеба. В воздухе витал дух уныния и обреченности. Как и меня, этих людей буквально вышвырнули из взводов и бросили на произвол судьбы.

В конце ноября мы высадились на западном побережье острова Лейте, и вскоре у меня открылось легочное кровотечение. Еще когда мы стояли на Лусоне, я все время со страхом ждал обострения болезни. Высадка и марш-бросок в глубь острова Лейте отняли у меня последние силы, и вот я опять начал кашлять кровью. Мне тут же выдали паек на пять дней и отправили в госпиталь, расположенный в горах.

Госпиталь был забит больными и ранеными. Они лежали на грубо сколоченных деревянных кроватях, реквизированных у местного населения. С головы до ног покрытые кровью и грязью, пациенты являли собой жуткое зрелище, но никому, казалось, не было до этого никакого дела.

Мое появление вызвало у главного врача приступ негодования. Он не мог понять, зачем я приперся в госпиталь с каким-то там пустячным кровотечением. Однако, сообразив, что я прибыл не с пустыми руками, а со своим армейским пайком, эскулап немного остыл и распорядился выделить мне место. Я провел в палате три дня, после чего меня объявили абсолютно здоровым и пригодным к службе. Мне ничего не оставалось, как только сложить вещички и отправиться в часть.

Диагноз пришелся командиру моего взвода явно не по душе. Раз я отдал врачам госпиталя свой армейский паек на пять дней, полагал он, то должен был провести на больничной койке именно такой срок. И я получил приказ вернуться в лазарет.

Когда я вновь предстал перед главврачом, тот рассвирепел и дал волю своему гневу. Из его воплей я понял лишь одно: моего пайка не могло хватить на целых пять дней. Выпустив пар, он добавил, что в любом случае продукты давным-давно закончились.

Наступил новый день, и я опять вернулся в свою роту. Я уже догадался, что меня здесь вовсе не ждут и не собираются ставить на довольствие, но мне захотелось узнать, неужели начальство действительно готово бросить своего рядового на произвол судьбы.

– Есть! – выпалил я, не сводя глаз с влажных губ своего командира. – Я все прекрасно понял. Мне необходимо вернуться в госпиталь. Если меня не примут, мне следует убить себя.

Я держался вызывающе дерзко. В обычной ситуации мои слова мгновенно вывели бы сержанта из себя. Как, какой-то жалкий рядовой смеет иметь личное мнение и нагло заявлять: «Я все прекрасно понял»?! По уставу мне следовало лишь повторить вслух полученный приказ.

Но командир сделал вид, что не заметил вопиющего нарушения правил.

– Правильно. И знаешь что, рядовой Тамура? Постарайся не унывать! Выше голову! Не забывай: ты служишь своему отечеству. Я верю, что ты не опозоришь честь мундира и до самого конца останешься солдатом императора!

– Слушаюсь!

В углу комнаты, у окна, спиной ко мне сидел интендант и торопливо заполнял бумаги на ящике, служившем ему столом. Я и не подозревал, что он прислушивается к разговору. Но когда я громким голосом отчеканил приказ сержанта, интендант встал и повернулся лицом ко мне. Он прищурился, его глаза превратились в узкие щелочки.

– Так-так, Тамура. Жаль, конечно… Гм, можно подумать, что мы просто пытаемся избавиться от вас… А что бы вы сделали на месте командира взвода?! Понимать ведь надо! Держитесь до последнего! И даже не помышляйте о самоубийстве, пока не назреет такая необходимость, – назидательно изрек интендант и добавил с видом благодетеля: – Пожалуй, я выдам вам немного еды.

Он отправился в другой угол комнаты, где темнела груда корнеплодов. Это был местный мелкий картофель – камоте, который по вкусу напоминал наш батат.

Я вежливо поблагодарил интенданта и убрал скудное подаяние в ранец. Меня трясло, руки дрожали. Шесть крошечных бурых комочков! И всё! Вот чего я стоил! Вот какова была мера ответственности моей родины за меня, живого человека! А ведь я готов был отдать за Японию жизнь…

В числе 6 заключалась убийственная математическая точность.

Я козырнул, лихо развернулся и шагнул к двери. Я уже вышел в коридор, когда сержант крикнул мне на прощание:

– Полагаю, тебе не стоит беспокоить господина капитана!

Похоже, я тешил себя несбыточными иллюзиями! Думал, что стоит мне только поговорить с командиром роты, как он непременно что-нибудь для меня сделает. Видимо, я все еще надеялся на то, что меня оставят в подразделении…

Кабинет капитана находился в конце коридора. Вместо двери в проеме висела плетеная соломенная занавеска. От нее веяло безмятежным спокойствием.

Прощальная фраза командира взвода развеяла мои последние надежды. Судя по всему, моя участь была решена еще несколько дней назад, когда меня в первый раз отправили в госпиталь. Хоть я и вернулся в часть, изменить что-либо уже было невозможно. Командиру взвода не оставалось ничего иного, как огласить приговор.

Я стал медленно спускаться по полусгнившей дощатой лестнице. Потоки солнечного света струились сквозь широкие щели и растекались по земле причудливыми кляксами.

Перед канцелярией рядами росли тропические кусты, усеянные увядшими плодами. Дальше темнела небольшая рощица. Несколько солдат рыли там окопы. Лопат у них не было – они ковыряли землю палками и мисками, реквизированными у местных жителей.

Наша рота стала сводной, ее ряды постоянно пополнялись за счет солдат, отставших от своих частей. Измотанные, истощенные, мы, как загнанные звери, затаились в маленькой деревушке. В последнее время американцы, вконец обленившись, перестали нас бомбить, но рытье окопов и траншей каким-то непостижимым образом умиротворяло, давало ощущение безопасности. Кроме того, никаких других дел у нас все равно не было.