Однако основное значение этого понятия в другом. Оно предполагает, что личность – широко открытая, стремящаяся ко все новым уровням порядка и взаимодействия система. В то время как мотивы-побуждения остаются совершенно постоянными на протяжении жизни, иначе обстоит дело с экзистенциальными мотивами. Сама природа открытой системы состоит в достижении прогрессирующих уровней порядка через изменение когнитивной и мотивационной структуры. Так как в этом случае причинность системна, мы не можем надеяться объяснить функциональную автономию в терминах конкретного подкрепления. Эту ситуацию я бы назвал собственной функциональной автономией.

И стойкая, и собственная автономия, на мой взгляд, не являются необходимыми понятиями. Одно применяется к относительно закрытым частям-системам внутри личности, другое – к постоянно развивающейся структуре целого.

Последний пример. Для точки зрения квазизакрытой системы в значительной мере характерна номотетичность: она ищет сходство между всеми личностными системами или, как в теории общих поведенческих систем, между всеми системами вообще. Однако, если мы выберем точку зрения открытой системы, то окажемся отчасти приближающимися к идеографическим взглядам. Ибо теперь основным вопросом становится вопрос: что связывает систему в любом отдельном человеке?[100]. Позвольте мне повторить этот вопрос, ибо он более чем любой другой годами преследовал меня: что делает систему в любом отдельном человеке связной? То, что эта проблема является главной, насущной и сравнительно игнорируемой, будет признано теоретиками открытой системы, даже если ее принижают и обходят стороной приверженцы полузакрытых систем.

Если данный очерк кажется полемичным, я могу сказать в оправдание только то, что теория личности живет противоречиями. В США нет единой партийной линии, сковывающей наши рассуждения. Мы свободны придерживаться всех и всяческих допущений относительно природы человека. За это мы расплачиваемся тем, что в настоящее время не можем ожидать, что теория личности будет кумулятивной, хотя, к счастью, исследование личности таким в определенной степени быть может.

Мы знаем, что теории в идеале получаются из аксиом, или, если аксиомы отсутствуют (как в нашей области), из допущений. Но наши допущения относительно природы человека разбросаны в диапазоне от адлеровских до зильборговских, от локковых до лейбницианских, от фрейдистских до халловских, от кибернетических до экзистенциальных. Некоторые из нас моделируют человека по образцу голубя, другие считают, что он обладает разнонаправленными потенциями. И согласия в подходах не видно.

Принцип дополнительности Нильса Бора содержит урок для нас. Бор показал, что мы не можем одновременно определить положение частицы и количество ее движения. В приложении к нашей работе этот принцип означает, что если мы фокусируем внимание на реакции, то не исследуем одновременно проакцию, если мы измеряем одну черту, мы не фиксируем внимание на паттерне; если мы имеем дело с подсистемой, мы теряем целое; если мы занимаемся целым, мы упускаем из виду функционирование частей. Для одиночного исследователя нет выхода из этого ограничения. Единственная наша надежда заключена в преодолении этого с помощью взаимодополняемости исследователей и теорий.

Будучи сторонником открытой системы, я не буду закрывать двери. (Некоторые из моих лучших друзей – сторонники квазизакрытых систем.) Если я выдвигаю аргументы в пользу открытой системы, еще тверже я защищаю открытое сознание. Мы осуждаем рабское подчинение моде, гласящей, что лишь условности ведут к научной респектабельности. Нам еще многое надо усвоить из нашего творческого контакта с открытой системой. Я уверен, что среди наших студентов будет много любителей приключений.

Эго в современной психологии[101]

Одним из наиболее странных событий в истории современной психологии явился тот способ, каким эго – или Я – было отодвинуто в сторону и пропало из вида. Я называю его странным, поскольку существование собственного Я – это факт, в котором совершенно убежден каждый смертный, в том числе любой психолог. Сторонний наблюдатель может сказать: «Психологи – смешные ребята. Перед ними, в самом сердце их науки, лежит несомненный факт, который доказывает существование всех остальных вещей, а они до сих пор не обращают на него внимания. Почему они не начнут со своих собственных эго, или с наших эго, – с чего-нибудь, о чем мы все знаем? Если бы они так сделали, мы бы, возможно, лучше их понимали. Более того, они смогут лучше понять нас».

Тогда, в 1880-е годы, конечно, для Джеймса, Ройса, Дьюи и их современников было хорошим тоном свободно говорить об эго, Я и даже о душе. Душа, конечно, отступала под натиском Вундта, и каждый находил развлечение в том, чтобы пошатнуть господствовавшее теологическое голословие, вступить в эру Новой психологии раскованным и позитивистски настроенным. Они забывали, что их предшественники одобряли идею души не по причине их склонности к теологии, а из-за того, что ассоциационизм не признавал или не давал удовлетворявшего их объяснения связности, единства и целеустремленности, которые, как они считали, преобладают в психической жизни. При том, что понятие «душа» также оказалось не в состоянии объяснить эти свойства, оно, по крайней мере, привлекло внимание к их существованию.

После изгнания души эти объединяющие свойства ментальной жизни время от времени упоминались под названием Я. В течение некоторого времени, благодаря Джеймсу, Калкинсу, Принсу и французским психопатологам, Я было более или менее популярным понятием. Но постепенно оно тоже вышло из употребления.

Полный упадок понятия души и частичный упадок Я произошел, в частности, как я уже сказал, благодаря росту позитивизма в психологии. Позитивизм, как всем нам известно, является программой морального перевооружения, императивы которой включают абсолютный монизм, абсолютную объективность и абсолютный редукционизм, – короче говоря, абсолютную непорочность. С этой аскетической точки зрения субъективные убеждения подозрительны, Я выглядит несколько неприлично, а любой намек на метафизику (то есть непозитивистскую метафизику) отдает слабостью. Как пояснил Гарднер Мэрфи, из психологии Я престижа не извлечешь[102].

Но при всем ограничении приносимых им выгод позитивизм обладал одним бесспорным достоинством: он породил здоровую нелюбовь к разъяснению никому не нужных вопросов. Он показал, что старая психология большей частью страдала от тенденции тщательно работать над словами, как будто слова являлись сущностью вещей. Благодаря позитивизму, факультетская психология, базировавшаяся в действительности на вербальном реализме, была дискредитирована, и диалектика стала пользоваться дурной славой. Сейчас мы должны признать, что большая часть психологии Я пребывала на уровне непросвещенной диалектики. Ее утверждения часто бывали избыточными или шли по кругу; в манере Гертруды Стайн она иногда утверждала, что Я это Я это Я. Не особенно лиричным по своей природе психологам не удавалось увидеть в этой возвышенной формуле никакого более глубокого значения. Вполне понятно, что они отказывались допустить такое заикающееся Я в мрачную цитадель своих лабораторий.

Но когда понятие становится табу, это табу имеет вероятность распространиться на целый ряд проблем, связанных с этим понятием. Похоже, что произошло нечто в этом роде. Не только душа и Я пострадали от остракизма. Вместе с ними ушла обширная совокупность проблем, имеющих отношение к связности и единству ментальной жизни, к гордости, амбициям и статусу; идеалам и видам на будущее. Этот упадок, конечно, не был тотальным, но он был значительным.