«Бердибек из-за любви к трону Дешт-и-Берке бросил Азербайджан и поспешно направился через Дербент в Орду», - сообщают арабские источники. А далее вот что повествует Никоновская летопись.

«Среди ночи он (Бердибек) расположился в доме Тоглубая. Между тем Джанибек-хану стало лучше, он поднял голову от подушки болезни и хотел на другой день снова присутствовать в диване. Один из доверенных людей, который узнал о прибытии Бердибека, доложил Джанибеку об этом. Джанибек забеспокоился и посоветовался с женой Тогай-хатун. Хатун из-за любви к сыну постаралась представить эти слова ложными. Джанибек позвал Тоглубая на личную аудиенцию и, не зная, что ветром этой смены является он, стал говорить с эмиром об этой тайне. Тоглубай встревожился, под предлогом расследования вышел наружу, тотчас вошел (снова) внутрь с несколькими людьми, которые были в согласии (с ним), и Джанибека тут же на ковре убили. После этого Тоглубай привел Бердибека, посадил на тот ковер, на котором он убил отца, и убил каждого, кто не подчинился. Бердибек сказал эмиру: «Как отец уничтожил своих братьев, уничтожу и я своих…» Тоглубай одобрил эти слова.

Он (Бердибек) вызвал к себе царевичей[23] и за один раз всех уничтожил. Одного его единородного брата, которому было восемь месяцев, принесла на руках Тайдула (бабушка Бердибека) и просила, чтобы он пощадил невинное дитя. Бердибек взял из (её) рук, ударил об землю и убил…»

Заняв сарайский трон, Бердибек своих пособников в кровавом деле щедро наградил: Мамай получил бекство тьмы, Бегич стал мурзой…

Стояло жаркое лето 1365 года.

Стручки гороха на посадских[24] огородах с тугим щелканьем разрывались пополам, и горошины мягко падали в пыль, густо покрывшую грядки. А если прислушаться далее, то ухо уловит, как трескаются бревна, образуя щели, из которых выползают паучки, но, обожженные зноем, замертво скатываются вниз.

Куры, гуси, утки прячутся в тень от навесов. Домашняя живность голодная: разомлевшая от нестерпимой жары хозяйка забыла бросить птицам несколько горстей зерна, а чтобы самим поискать корм в земле или в озере, нет у них тоже сил. Да и озеро, где раньше они плавали, превратилось теперь в почти высохшую лужу…

Молодая жена ремесленника, спрятавшись в сенях и качая на руках распеленутое дитя, хлопала его по голой вспотевшей спине горячей мягкой ладошкой и приговаривала:

- Дитятко мое, ой как твое тельце-то зноится! Ты бы уснуло, мое родимое, да и переспало эту кару Божью. Эх, грехи наши! И сад наш зноится, и в мареве вся земля. О, Господи!..

Перед глазами тех, кто отважился сейчас выйти из дома, струилось марево, а далее оно колыхалось красным с темными точечками гладкокрашеным ситцем, набирая густоту над приозерными и прибрежными лугами, над самой Москвой крепостными, также пыльными бревнами Кромника[25].

В огороженном его пространстве, расположенном на холме между сильно обмелевшими в эту пору реками Москвой и Неглинкой, стояли княжеские терема, рубленные из подмосковной сосны, белокаменные соборы Успенский и Архангельский, возведенные при Иване Калите, да еще церковь, тоже каменная, во имя преподобного Иоана Лествичника, построенная всего за одно лето[26].

Как только Кромник солнце прямыми лучами начинало палить, нельзя было спрятаться даже внутри каменных соборов. Владимир и Дмитрий выезжали за Чертолье. Название Чертолье никоим образом не было связано с похожими на указательные пальцы окаменелыми ископаемыми. Чертолье - это граница, черта города, за которой росли боры и рощи.

Ох, и напугали молодые князья однажды тысяцкого боярина Василия Вельяминова, который отвечал за их охрану.

Тогда с ними был еще Ивашка, сын старшего в княжем совете боярина Андрея Свибла. Выехали за Чертолье, оставили коней на попечение рынд[27], которые тут же сели в кружок для игры в кости. Знали, далеко не отлучатся отроки, разве что пойдут в березовую рощу собирать обабки[28].

Но юноши прошли рощу и оказались в сосновом бору. Деревья стройные, высокие, метелки их далеко наверху и хорошо защищают от нещадных лучей. Прохладно здесь и весело, почти под ногами, не боясь, перебегают полосатые бурундуки.

Дым первым унюхал Иван. Он был жизнерадостным, худощавым, в отличие от плотного телом Дмитрия, несмотря на свою хромоту (упал с лошади в трехлетнем возрасте), скорым на ногу, но пугливым:

- А вдруг костры жгут разбойные люди?

- Ты что, в штаны намочил? - подначил боярского сынка Владимир.

- Да не-е… - протянул Ивашка.

- Не-е… Испугался! - настаивал Серпуховской. - То, небось, смолокуры.

- А давайте - разведаем! - предложил Дмитрий.

Позже это войдет в привычку великого князя: никогда он не предпримет большого похода против неприятеля, не изучив досконально обстановку. И добьется того, что военная разведка будет находиться на большой высоте… Не чурался и сам принять в ней участие. В этом ему всегда помогал Владимир Андреевич.

А сейчас отроки быстрым шагом прошли в ту сторону, откуда сильно пахло дымом. Чем дальше, тем хвоя под ногами становилась смолистее и прилипала к подошвам сапог. Здесь сильнее ощущалась духота.

Вдруг деревья как-то сразу поредели, и князья оказались на самом краю высокого холма, по склону которого росли низкие березы и чахлый кустарник.

- Смотрите! Пожар! Москва горит! - воскликнул Дмитрий.

Столько горечи и боли было в его голосе, что Владимир и Иван одновременно взглянули на молодого великого князя. Ведь полыхала столица княжества!..

Отроки увидели, как сразу посерьезнел и будто постарел Дмитрий, словно отдаляясь по годам от них. Ведь после пожара прежде всего ему надлежало думать, что делать дальше…

Сильно горели посады; даже сюда долетал шум огненного вихря - он срывал с крыш доски и стропила и бросал их в объятые пламенем дома.

Звенела медь церковных колоколов, и уже тяжело ухал большой колокол на звоннице церкви Всех Святых. Звонница её уже была также объята пламенем, но прислужник каким-то образом ухитрялся дергать колокольный язык. Как узнают позднее князья, с неё-то, со Всехсвятской церкви, и начался пожар на Москве, отчего и прозвали его Всехсвятским.

С реки Яузы, с Москвы-реки и Неглинной прыгали по бревенчатым мосткам телеги с бочками, наполненными водой; напрягаясь изо всех сил, тянули их в гору лошади, запряженные по трое; у дубовых крепостных стен вычерпывали воду ведрами и лили в бушующее пламя. Но чтобы залить такое море огня, нужно иметь и море воды…

Пылал Посад. Пылал Подол[29]. Пылали Заречье и Занеглименье.

Боровицкий холм будто взлетел вверх, скрывшись в высоком пламени, и Ивашка закричал, протягивая туда руки:

- Ма-а-а-ма!

Он понял, что теперь огонь объял и их родовую усадьбу - огромный боярский дом отца стоял на Боровицком холме.

Владимир прикусил губу, и он мог бы также воззвать к своей матери, которая оставалась наверху в княжеском тереме, но сдерживал себя - молчал, лишь глаза потемнели, а худощавое лицо еще больше осунулось. Дмитрий же тревожился о старшей сестре Анне да о челяди: восемь месяцев назад умер его родной брат Иван, а почти следом за ним и матушка[30].

Великий князь крепко прижал к груди голову рыдающего Ивашки, стал успокаивать:

- Ничего, ничего… Твой отец позаботится обо всех и о наших с Владимиром родных тоже…

Тут раздался голос Василия Вельяминова, разыскавшего отроков:

- Думаю, детки, что княжеские и боярские люди уже перебрались внутрь соборов и переждут там огонь. Слава Ивану Даниловичу, что построил их из камня. Есть где хорониться и от пожара и от ворога…