После ванны и завтрака оба друга лежали на узких, тряских койках, примиренные с шумным миром, если только вообще можно было примириться с безвыходной духотой и неизбежной пылью раскаленного купе.

– Джордж, старина, – начал Божоле. – Верите ли вы в спиритизм и чертовщину?

– Я твердо верю только в чистый спирт – это самая настоящая чертовщина, сам пробовал, – лениво ответил Лоуренс.

– Это единственное объяснение, которое предложил мне мой сержант-мажор, когда увидел, что творилось в форту.

«Дьяволы и призраки», – прошептал он, увидев убитого коменданта и узнав, что трубач бесследно растворился в воздухе вместе со своей трубой и винтовкой.

«Сержант-мажор Дюфур, – сказал я. – Выставите караулы. Пусть отряд сведет верблюдов на водопой в оазис. Сержант Лебоди будет командовать караулом. Прикажите ему зажечь костры и дать обед отряду. Через час всех поставить на рытье могил. Когда появятся разведчики отряда сенегальцев лейтенанта Сент-Андре, пусть доложат мне. По тревоге пусть немедленно все вступят в форт. Без этого чтобы никто не смел входить. Поставьте у ворот пост. Потом возвращайтесь и помогите мне разобраться в этом проклятом деле. Ахмед сделает нам кофе».

И я дал ему кусок шоколада и стаканчик коньяка. Он обоим нам пригодился, этот коньяк.

Пока я был один, я предпочитал оставаться на крыше под ярким солнцем. Я не протестую против туарегов, но не люблю дьяволов и призраков, убивающих людей штыками и похищающих трубачей в полном снаряжении. Я не мог за себя поручиться и был в опасной близости к тому веселому состоянию, которое мы называем «кафар». Лихорадка, ночь в седле и, наконец, мои разговоры с мертвецами.

Я сидел и смотрел на лицо убитого унтер-офицера. Джордж, оно было ужасно. Оно было искажено дикой ненавистью, болью и бешенством. Он был убит несколько часов назад. Жара, мухи…

Я не мог больше на него смотреть. Я стал смотреть на лежавшего рядом с ним солдата. Кто-то с благоговением прибрал его труп. Под голову ему была положена сумка. Что это могло значить?

Потом я взглянул на стоявшего с непокрытой головой солдата. Того, которого я увидел, когда объезжал форт и впервые заметил, что его защитники мертвы. Он был убит пулей между глаз. Я инстинктивно стал искать глазами его кепи. На земле я увидел два кепи. У одного из них подкладка была вырвана и внутренний кожаный ободок выворочен наружу. Кто-то с силой вывернул его, может быть, вытаскивая что-то, зашитое под его подкладкой? Это не могло быть сделано срикошетившей пулей. Пуля, убившая того, кто стоял у стены, попала ему под козырек. Тот, кто лежал со скрещенными руками, был убит пулей в грудь. Пуля не могла тронуть этой фуражки. Человек, убитый наповал, не станет снимать фуражку и выворачивать ее внутренности. Он дергается, может быть, поворачивается и падает. Конечности вздрагивают, и все кончено.

Будь все понятно в мертвом форту, я бы не заметил странности этой фуражки. Теперь же она приобретала особое значение.

Кому она принадлежала? Что было вырвано из нее? Я совершенно инстинктивно взглянул на бумагу, зажатую в левой руке убитого коменданта. Я собирался уже взять эту бумагу, но вовремя вспомнил, что нельзя ничего трогать, пока не вернется сержант-мажор. Мне нужен свидетель. Иначе мой невероятный рапорт не будет иметь никакой цены. Но даже не трогая письма, я, к своему крайнему удивлению, увидел, что оно написано по-английски. Английское письмо в руке убитого французского унтер-офицера в маленьком форту, затерянном в песке Сахары.

– Может, он был из англичан. Я слыхал, что в легионе встречаются и такие, – заявил Лоуренс.

– Нет, – решительно ответил Божоле. – Типичный француз-южанин. Синие небритые щеки. Полный, с сизым носом. Может быть, из Прованса. Таких множество в Арле, Марселе, Авиньоне, Тарасконе. Тот, кто стоял без шапки, тоже никак не англичанин. Оливковое лицо. Может быть, испанец или итальянец.

– А тот, что лежал со скрещенными руками? – спросил Лоуренс.

– Это другое дело. Это был северянин. Да, он мог быть англичанином. Его лицо было бы к месту в офицерском собрании какого-нибудь из ваших полков. Такие лица штампуются тысячами в ваших университетах. «Англичанин-легионер и письмо по-английски. Это первый проблеск света. Может быть, он наведет меня на след», – думал я, стараясь восстановить произошедшее на крыше.

Может, англичанин убил унтер-офицера, когда тот вырывал письмо из его кепи? Нет, англичанин лежал со штыком у пояса, да и как мог он это сделать, а потом, умирая, закрыть самому себе глаза? И потом, он был без фуражки. Виданное ли дело, чтобы человек ходил в Сахаре с обнаженной головой! Абсурд. Загадка сосредоточивалась вокруг штыка, которым комендант был убит. Откуда взялся этот лишний штык?

За стенами форта гремел бычий голос сержанта Лебоди. Его хозяйственные распоряжения возвратили меня к действительности. Рядом со мной стоял сержант Дюфур и рассматривал трупы.

– Даже с папиросами во рту, – с ужасом пробормотал он. – Но где же трубач Жан?

– Ответьте мне на этот вопрос, сержант Дюфур, и я наполню вашу фуражку золотыми двадцатифранковиками. И еще пожалую вам Большой крест Почетного легиона.

Сержант крепко выругался, перекрестился и сказал:

– Уйдем, пока не поздно.

– Кто вы, собственно говоря: сержант или барышня? – спросил я его и все больше горячась, начал ругать его за то, что он чувствовал себя так же, как я. Пустыня делает нас несправедливыми, мой друг. Но сержант держал себя великолепно, и мне стало стыдно.

– Все ли вы обыскали, господин майор? – нарочито любезно спросил он.

– Друг мой, сержант, ведь это солдат, а не иголка. Живой, здоровый солдат с ногами и глоткой в маленькой крепости. Он отозвался бы. Он был бы здесь.

– Может быть, убит? – сказал сержант.

– Кем? Жуками? Ящерицами? – иронизировал я, но он, пожав плечами, показал на убитого коменданта.

– Да, – сказал я. – Теперь мы займемся убийством. Мы начнем с чтения этого документа.

Теперь приготовьтесь, дорогой Джордж. Я боюсь, что сейчас вы не выдержите своей флегматической британской позы.

Лоуренс слабо улыбнулся.

– Это очень занятный документ. Я покажу его вам на пароходе. Он был адресован: «Начальнику сыскной полиции в Скотленд-Ярде и всем подлежащим властям». Наверху было написано: «Признание. Просьба опубликовать». Дальше: «Чтобы снять подозрение с невинных, настоящим заявляю, что я, один, без сообщников, похитил большой сапфир, называемый «Голубая Вода».

– Что? – закричал Лоуренс и вскочил. – Что вы сказали, Божоле?

– Вот как! – ехидно улыбнулся француз. – Где же ваша британская флегма? Вы, кажется, больше не зеваете от скуки, мой друг?

– Послушайте, Божоле… Какого черта, – запинался Лоуренс. – Ведь это камень леди Брендон… Вы сочиняете?..

– Это было написано в письме, взятом из рук убитого коменданта. Я покажу вам письмо, когда доберусь до своего сундука.

– Не понимаю, – волнуясь, говорил Лоуренс. – Камень леди Брендон. Нашей леди Брендон. «Голубая Вода». Тот самый камень, на который мы вместе смотрели в ее доме? Украден! И вы нашли его в легионе?..

– Я ничего не нашел, кроме окровавленной бумажки, – ответил Божоле. Он никогда еще не видал своего друга таким взволнованным.

– В Сахаре письмо, касающееся леди Брендон… нелепица… чертовщина… – волновался Лоуренс. – Простите меня, друг, за мои манеры. Продолжайте! Рассказывайте все!

– Пустяки, дорогой Джордж, когда я видел ваши зевки, я предвкушал развязку, – улыбнулся Божоле.

– Вы терпеливый и хитрый дьявол, – с неподдельным восхищением сказал Лоуренс. – Несколько дней рассказывать свою историю, а потом… Продолжайте!

– Ладно. Только приготовьтесь хорошенько к следующему сюрпризу. Знаете, какая подпись стояла под бумажкой?

И после напряженного краткого молчания Божоле спокойно сказал: «Майкл Джест».

– Майкл Джест? Ее племянник! Стащил сапфир и удрал? Что за чепуха! Это был он, этот убитый солдат? Слушайте, Божоле, не валяете ли вы дурака?