Мы были страшно заинтригованы этим посещением, но Майкл ничего не говорил по поводу того, что слышал. Он только сказал, что таинственный черный человек действительно приезжал и что ему в броне приходилось сдерживать дыхание и напрягать все силы, чтобы не шелохнуться и не выдать своего присутствия.

Среди всеобщего восторга его героизмом мой собственный незначительный подвиг, состоявший в том, что я предпочел смерть обнаружению и позору, прошел незамеченным.

Я должен, однако, отдать справедливость Майклу: как только исчезла тетя Патрисия, он соскочил со своего пьедестала и открыл крышку сундука, а потом, освободившись от своих лат, сам отнес меня на руках в мою комнату. Дигби, который после долгой и мучительной для всех нас практики был нашим горнистом, снял со стены свой старый рожок и протрубил на нем то, что, по его мнению, называлось: «Торжественным приветствием герольдов» в честь героической твердости, проявленной Майклом и мной.

Несмотря на молчание Майкла по поводу посещения «черного человека», мы, прочие, много о нем говорили. Мы не пришли ни к какому заключению и должны были довольствоваться идиотской теорией, каким-то образом ставившей это посещение в зависимость от происшедшего в нашем доме незадолго перед этим случая с одним индусским мальчиком. Это был старший сын и наследник какого-то из просвещенных правителей Индии. Его отец магараджа сперва воспитывал его в колледже для индийских принцев – кажется, это был Раджкумар-колледж в Аджмире, – а потом послал в Итон. Он был превосходным спортсменом и атлетом и прямо боготворил Майкла.

По просьбе Майкла тетя Патрисия пригласила его в Брендон-Аббас, и когда он увидел «Голубую Воду», он форменным образом упал в обморок.

Я не думаю, чтобы сапфир был причиной этого обморока, скорее всего это было случайностью, однако факт остается фактом. Это было странно и жутко, тем более, что он так и не дал никакого объяснения своему обмороку и ни слова не сказал по поводу знаменитого камня.

Так мы жили нашей счастливой молодой жизнью в Брендон-Аббасе в те дни, когда приезжали туда из приготовительной школы, из Итона, и позднее из Оксфорда.

И вот однажды осенним вечером вся наша жизнь перевернулась внезапно и непоправимо.

Я не ученый и не философ, но я хотел бы, чтобы какой-нибудь убежденный сторонник учения о свободной воле, строящей жизнь, доказал мне, что мы не являемся беспомощными жертвами поступков других людей.

В этот прекрасный осенний вечер, такой памятный и такой обычный, мы все сидели после обеда в большой гостиной Брендон-Аббаса. Это был последний раз, когда мы все были вместе. В гостиной сидели тетя Патрисия, капеллан, Клодия, Изабель, Майкл, Дигби, Огастес Брендон и я.

Тетя Патрисия попросила Клодию спеть, но эта юная леди отказалась, сославшись на нездоровье и несоответствие настроения. Она действительно выглядела бледной и озабоченной. Я уже несколько вечеров видел ее такой и не знал, чему это приписать: ее долгам в бридж или счетам ее портних.

Со свойственным ей желанием помочь, Изабель села за пианино, и мы молча слушали ее милый и приятный голос. Тетя занималась вязанием, капеллан перебирал пальцами, Огастес вертел в руках портсигар (закурить он не смел), Дигби перелистывал иллюстрированный журнал, Клодия, нахмурившись, боролась с какой-то неприятной проблемой, а Майкл внимательно следил за ее лицом.

Изабель встала и закрыла пианино.

– Как насчет партии на бильярде? – спросил Огастес, но раньше, чем кто-нибудь успел ему ответить, Клодия сказала:

– Тетя, милая, покажите нам «Голубую Воду». Я не видела ее сотни лет.

– Правильно, – согласился Майкл, – давайте наслаждаться зрительными ощущениями!

Капеллан поддержал его и сказал, что он охотно сходит за сапфиром, если тетя Патрисия позволит.

Он один, кроме тети Патрисии (и, конечно, сэра Гектора), знал секрет тайника, в котором стоял несгораемый шкаф с «Голубой Водой» и другими драгоценностями Брендонов. Я помню, сколько часов Майкл, Дигби и я провели, с ведома и разрешения тети Патрисии, в поисках этого тайника. Наши поиски оказались абсолютно безрезультатными, несмотря на то, что Майкл был как одержимый.

Тетя Патрисия сразу согласилась, и капеллан пошел. У него был ключ к потайному шкафу, в котором хранились ключи от тайника и стоявшего в нем несгораемого шкафа.

– Сколько стоит «Голубая Вода», тетя? – спросила Клодия.

– Кому, дорогая? – ответила вопросом тетя Патрисия.

– Ну, сколько дал бы за нее какой-нибудь тип из Хеттон-Гардена?

– Вероятно, половину того, что рассчитывал бы содрать со своего клиента.

– Сколько же это было бы?

– Право не знаю, Клодия. Если какой-нибудь американский миллионер решил бы ее купить, он постарался бы выведать, какова самая низкая цена.

– Какую же цену спросили бы вы? – настаивала Клодия.

– Я вовсе не собираюсь ее продавать, – сказала тетя Патрисия тоном, ясно говорившим о ее желании прекратить разговор на эту тему. Как раз в этот день она получила письмо от мужа из Индии. Он собирался возвращаться домой, и это ее нисколько не радовало.

– Кто-то говорил мне, что дяде Гектору предлагали за него тридцать тысяч фунтов, – сказал Огастес.

– В самом деле? – ответила тетя Патрисия, и в этот момент в комнату вошел капеллан. Он нес в руках сапфир, лежавший на белой бархатной подушке и покрытый стеклянным колпаком. Он поставил его на стол, прямо под огромной висячей люстрой, с ее бесчисленными электрическими лампочками и стеклянными подвесками.

В этом сверкающем раздробленном свете камень лежал огромный и невероятный, пылающий синим огнем и доводящий до головокружения.

– Какое чудо! – сказала Изабель, и я подумал о том, сколько раз эти слова были сказаны применительно к этому камню.

– Дайте мне его поцеловать! – воскликнула Клодия.

Капеллан одной рукой снял крышку, а другой подал камень тете Патрисии. Тетя рассматривала камень, будто впервые его видела. Она долго смотрела сквозь него на свет и наконец передала его Клодии. Мы все по очереди держали его в руках. Огастес подкидывал и ловил его, бормоча: «Тридцать тысяч фунтов… Тридцать тысяч за простой кусок синего стекла!..»

Майкл, когда до него дошла очередь, осматривал его, как покупатель, а не как ценитель прекрасного. Он дышал на него и тер его рукавом, взвешивал в руке и осматривал со всех сторон. Наконец капеллан положил его обратно на подушку и накрыл стеклянным колпаком.

Мы сидели и стояли вокруг, слушая рассказы капеллана об индийских раджах и их знаменитых драгоценностях.

Я стоял у самого стола и, наклонившись, смотрел на синюю глубину сапфира. Сзади Огастес шептал: «Пойдем катать шарики… шарики… шарики…«И вдруг наступила темнота. Это одно из преимуществ электрического освещения.

– Фергюсон опять пьян, – пробормотал в темноте голос Дигби. Фергюсон был главным шофером и смотрел за динамо.

– Сейчас загорится, – сказала тетя Патрисия. – Бердон принесет свечи, если они долго будут возиться с динамо… не ходите только по комнате и не опрокидывайте вещей.

Кто-то легко толкнул меня, двигаясь в темноте.

– Духи и домовые, – сказала Изабель загробным голосом. – Я чувствую ледяную руку скелета на моем горле. Дайте свет!

И вдруг свет вспыхнул. Мы стояли и моргали от непривычной яркости, сменившей мягкую темноту.

– Спасены! – сказала театральным голосом Изабель, а когда я взглянул на нее, я увидел, как она вдруг окаменела и, широко раскрыв глаза, показала на стол.

«Голубая Вода» исчезла. Белая бархатная подушка была пуста, и стеклянный колпак ничего, кроме этой подушки, не покрывал.

Мы, вероятно, выглядели очень глупо, стоя все с вытаращенными глазами и безмолвно глядя на пустую подушку. В жизни моей я не видал большей пустоты, чем та, что была под колпаком.