– Ну, технически там строка бюджета быля другая, но все равно распоряжаются федеральные маршальи, как и с мафиозными свидетелями.

Дядя мог его раздавить, кратко сбацав чечетку по компьютерным клавишам – так чего ж Эктор так неестественно дружелюбен? Сдерживать старого крутого двересноса могла, со всей очевидностью, лишь доброта, к несчастью, черта, коей при рождении он был столь обделен, что никто живой или мертвый никогда нигде на нем ее не наблюдал.

– Стал-быть – она с этими мафиозными ябедами, деньги исчезают, но у вас ее досье по-прежнему, вы ее можете настучать, когда понадобится…

– Неверно. Ее досье ликвидировано. – Слово провисло в деревянном пространстве, между перкуссионными атаками из соседства.

– Почему? Думал, вы, ребята, никогда никаких досье не ликвидируете, со всемь-эть-вашими игрушками в субсидии, рассубсидии, пересубсидии…

– Мы не знаем, почему. Но в Вашингтоне это не игрушки – chále ése[15] – это тебе уже не там-сям покрутиль, никаких краткосрочных маневров, это прямо революция, не та надуманная дрочба, которой вы, публика, занимались помаленьку, это тебе, Зойд, натуральный валь, вольна Истории, и ты еще можешь ее поймать, или просрать. – На Зойда он глядел самодовольно, чему, с учетом производимых им действий с тостадой, которая – теперь уже – занимала почти всю столешницу, недоставало достоверности. – Чувак, который как-то раз пульнул сквозь пирс Эрмозы в грозу под мольниями, – Эктор качая головой. – Слушь, на этой неделе в «К-марте» распродажа ростовых зеркаль, и я никому хороших манер преподавать не могу, но рекомендоваль бы тебе настоятельно себе такое заиметь. Ты бы, может, имидж подправиль, дружочек.

– Минуточку, вы не знаете, почему ее досье уничтожили?

– Потому нам и понадобится твоя помощь. Деньги хорошие.

– Ой бля. Йя, ха, ха, ха, вы ее потеряли, вот что случилось, какой-то идиот там у вас стер папку в компьютере, верно? Теперь вы даже не знаете, где она, а ты думаешь, это я знаю.

– Не впольне. Мы думаем, она возвращается в эти края.

– Ей нь’полагалось, Эктор, сделка этого не оговаривала. Я все прикидывал, сколько это займет – двенадцать лет, тринадцать, неплохо, не против, если я звякну с этим на Горячую Линию Книги Гиннесса, тут же наверняка мировой рекорд – сколько фашистские режимы держат слово.

– По-прежнему бурлишь теми же чувствами, я вижу – я-то прикидываль, ты охолянешь, может, как-то с реальностью примиришься, ненаю.

– Когда отомрет Государство, Эктор.

– Caray[16], вот вы шестидесятники, поразительно. Аббаж-жаю! Куда ни сунься, не важно – д’хоть в Монголию! Заберись в самую глюшь Монголии, ése, и там сразу раз – и подбежаль кто-нить местный твоих лет, два пальца вверх, V тебе засветиль и верещит’: «У тя какой знак, чувачок?» – или запель «Имут гады Давида» нота в ноту.

– Спутники, все всё слышат, космос – это верняк что-то, чего ж еще?

Мусорный мусор позволил себе нюанс мышцей рта в духе Иствуда.

– Не лицемерь, я ж знаю, ты до сих пор веришь во всю эту срань. Вы же все по-прежнему детки внутри, настоящей жизнью только тогда и жили. Всё ждете, что та магия окупится. Не вопр, меня все устраивает… и ты ж не ленивый, да и работы не боишься… с тобой, Зойд, я б нипочем не сказаль. Никогда не мог вычислить, до чего невинненьким ты себя считаль. Иногда прямо вылитый хиппейский музыкант-побродяжник, по многу месяцев враз, точно ни дуба никак иначе никак не зарабатываль. Прям поражаль меня.

– Эктор! Прикуси уже язык! Ты мне гришь, я – ничего я не был невинным, чтоб я святого все то время из себя корчил?

– Тебя корчиля примерно, как и всех вокруг, напарник, извини.

– Вот же ж.

– Я ж тебя не пыршу повзрослеть, но хотя б иногда, пожальста, спроси сам себя, лядно: «Кто спасся-то?» Вот и все, оч-просто: «Кто спасся?»

– Чего-чего?

– Один ПД[17] в очереди у «Томми» – бургера ждаль, один поцапалься на парковке не с тем господином, один курвырнулься в далекой земле, тэ-дэ, больше полявины в бегах нынче, а ты уж так далеко поехаль, что и не видишь ни шиша, вот что сталё с твоим счастливым хозяйством, против спецназа ты лючше держалься. Просто наедине со своими мыс’сями, Зойд. В виде упражнения, типа меленькой такой дзэнской медитации. «Кто спасся?»

– Ты, Эктор.

– Ay se va[18], да лядно те, своему старому compinche[19] сердце разбиваешь. Я тут думаль, ты все знаешь, а оказьвается, нихера. – Ухмыляясь – растянутая и жуткая рожа. Сильнее, чем сейчас, Эктор никогда не жалел себя, этого выдвигаемого им предположения, что из всех падших он пал больше прочих, не только по расстоянию, но и по качеству спуска, начав давным-давно изящным и сосредоточенным, как парашютист в затяжном прыжке, но – процедура с тостадой тут мелкая улика – чем дольше падал, тем больше терял профессиональную сноровку, меж тем как его навыки полевого агента ухудшались. Он постепенно начал, за все эти годы падения, просто полагаться на то, что входит на объект, пробует нейтрализовать, кто б там ни оказался, применением репертуара нападений, который по-прежнему в себя включал номера в диапазоне от оглушения до полного уничтожения, а если в кои-то веки его поджидали и успевали сделать первый ход, ay muere[20], жалость-то какая. Эктор, к несчастью, знал, что это и близко не самурайское состояние всегда на том совершенном краю, где готов умереть, такое чувство он познавал лишь несколько раз в жизни, давно. Ныне же, когда бойцовские таланты его подводили, все похожее на простой порыв или волевое желание с такой же легкостью могло оказаться развитой ненавистью к себе. Зойду, великому идеалисту, нравилось верить, что Эктор помнил всех, в кого когда-либо стрелял, попадал, промахивался, кого привлекал, допрашивал, винтил, надувал – что всякое лицо закладывалось в досье его сознания, а жить с такой историей он мог, лишь рискуя собственной задницей злыдня, повышая ставки по мере углубления в карьеру. Теория эта, по крайней мере, отвлекала Зойда и не давала валяться и вынашивать планы покушения на Эктора, как это, что хорошо известно, делали другие, тратя впустую часы своей потенциально продуктивной жизни. Эктор был такой разновидностью головореза, чьим идеальным убийцей был бы он сам – только он мог подобрать наилучший метод, время и место, и только у него для этого дела были б лучшие мотивы.

– Так, дай-ка угадаю, я вродь-как должен быть сигналом оповещения, каким-нить невидимым лучом засветить, чтоб она вошла и его прервала, чтоб у тебя было преимущество в несколько минут, а меж тем прерывают меня, или, если вдуматься, даж ломают, что-то типа?

– Вовсе нет. Ты можешь и дальше себе жить как обычно, какова б твоя жизнь ни быля. Никто тобою не рульит, ты никому не доклядываешь, мы тебе не звоним, если не надобишься. Надо лишь быть тут, на месте – быть собой, как тебе, вероятно, раньше и советоваль твой учитель музыки.

Тормозит, подумал Зойд, на него не похоже, да что с парнишкой сегодня не так, он же со всем на свете на шаг впереди?

– Ну звучит-то плево, и хочешь сказать, мне и платить за это будут?

– Шкаля Особого Сотрудника, может, даже премиальные.

– Раньше была двадцатка, насколько мне помнится, пожамканная и тепленькая из бумажника какого-нибудь агента, что его пацан ему на Рождество задарил…

– Еще б – а нынче сам увидишь, Зойд, оно заходить может и далеко в небольшие трехзначные числя.

– Минуточку – премиальные? За что?

– За что не.

– А мундир мне можно, бляху, ствол?

– Соглясен?

– Херня, Эктор, ты мне выбор даешь?

Федерале пожал плечами.

– Страна-то свободная. Господь, как его зовут у нас в конторе, создаль всех нас, даже тебья, со свободой воли. По-моему, дикость, что ты даже не рвешься про нее разузнать.