Мучения княжны Елены были долгими, гнетущими. Однако она поняла, что, сколько бы себя ни терзала, легче ей не будет и, пожалуй, разумнее всего хотя бы на время избавиться от горьких мыслей, забыть, в какую пучину ввергалась ее жизнь волею судьбы. Елена позвала свою неизменную Палашу и велела собираться гулять.

– Пойдем-ка мы с тобой, голубушка, посмотрим, что приросло в Кремле, в храмы зайдем, помолимся.

– Вот и славно будет, матушка-княжна. Разве что рынд[15] надо взять с собой, – отозвалась предусмотрительная Палаша.

Той порой батюшка княжны Елены тоже не сидел сложа руки. В марте девяносто четвертого года он снарядил в Литву посольство. Ехали лучшие и надежные люди во главе с князем Семеном Ряполовским. Даже дьяка Федора Курицына, который в это время только от болезней отмаялся, Иван Васильевич отправил для пущей важности. И было наказано послам присутствовать при крестном целовании договорной грамоты великим князем Александром. Сами послы думали, что едут в Вильно на прогулку. Ни у Ряполовского, ни у Курицына и в мыслях не было опасений, что посольство потерпит неудачу.

Послов встречали в Вильно как желанных гостей. В Нижнем дворце у Замковой горы два дня шумело-гудело многолюдное пированье. Русские послы подносили Александру богатые подарки от государя всея Руси и будущего тестя. Литовский великий князь тоже одарил московских послов кое-чем по достатку. И все шло хорошо, как и ожидали послы. Им понравился будущий зять Ивана Васильевича: богатырь, ловок, статен. Глядя на его красивое лицо, князь Семен говорил дьяку Федору:

– Ишь какой лепотой одарил Всевышний будущего семеюшку княжны Елены.

– То так, красив, как рождественский пряник, – отозвался дьяк Курицын. – Токмо матушке Елене с его лица воду не пить, а как поглубже заглянешь, так и огрехи душевные видны. Да и кремня в нем не вижу. Видел, как он хмельное пил, ну как есть гулящий зимогор с Ходынки.

– Тут ты перебрал, думный! Да тебе и кремень сразу подай, – взялся защищать Ряполовский великого князя.

А «кремень» Александру был нужен. Вокруг него толпой увивались паны-вельможи. Он со всеми поднимал кубок с хмельным, пил легко, лихо, и вельможи без особого почтения и вольно говорили ему, как равному, все, что взбредет в хмельную голову. Он со всеми соглашался, улыбался беспечно. Лишь изредка он хмурил брови, отмахивался от панов, но вдруг хлопал по плечу какого-либо гетмана или маршалка и милостиво одаривал его улыбкой. Все это дотошный дьяк Федор отметил и закруглил свой разговор с князем Семеном Ряполовским настораживающим выводом:

– Нас с тобой, боярин, многие каверзы ожидают, и придется держать глаз и ухо востро.

– В воду, что ли, поглядел, досужий? – удивился Ряполовский.

– Чти, как мыслишь, – отозвался Курицын.

В своем предсказании дьяк Федор не ошибся. Уже на другой день после торжественного обеда маршалок Станислав Глебович вручил князю Ряполовскому договорную грамоту. Поначалу князь Семен, прочитав ее, не увидел изъяна.

– Все тут при грамоте: вот печать, вот подпись – все, как положено. А ты говорил – каверзы… – заметил он дьяку Федору. – Наконец-то вижу праведную грамоту, – и передал ее Курицыну.

Дьяк Федор начал читать ее медленно и прилежно, вдумываясь в каждую строчку и в смысл, что крылся за нею. И быть бы послам в позоре и в немилости от государя, если бы не дотошность Федора. Он нашел-таки коварную ловушку, которую приготовили добродеи великого князя Александра, о которой он сам, поди, не ведал.

– Экая оказия, ты посмотри-ка, боярин Семен! – воскликнул Федор. – И как это в нашей грамоте очутилась сия замечательная строчка: «Принуждать к переходу в римский закон великий князь Александр не будет, но княжна вольна перейти по своей воле»? Вот оно где, коварство литвинов, боярин Семен! Никому не дано раскрыть его, ежели и мы с тобой, как мыши, войдем в Ягеллонову мышеловку, – четко и твердо сказал дьяк Курицын князю Ряполовскому.

– То верно, мудрая твоя голова. Ой как не полюбится такая оговорка Ивану свет Васильевичу! – распалялся князь Семен.

Маршалок Глебович почтительно стоял рядом. Ему не нужен был толмач, он хорошо понимал русскую речь и теперь переживал из-за того, что хитрость государя Александра и его вельмож стала явной и понятной московитам. Он с холодком в душе ждал, какой оборот примет теперь раскрытый обман.

– Ты, пан маршалок Станислав, иди к своему князю и отдай сию грамоту. Его целование и клятва ложные, – сурово объявил князь Ряполовский и, смяв бумагу, вручил ее Глебовичу.

Гнев князя Семена был явный, и Станислав испугался. Он понял, что русские послы ни под каким видом не повезут в Москву эту целовальную грамоту. Но и паны рады не захотят уступить и потерять возможность обратить будущую великую княгиню в католичество. «Матка боска, нашла-таки коса на камень!» – воскликнул в душе маршалок и покорно взял грамоту. При этом он, однако, сказал:

– Вы, панове московиты, не сомневайтесь. Его величество государь Александр Казимирович исправит погрешность. Вы только наберитесь терпения.

Но зависимость литовского великого князя от панов рады была уже ведома русским послам, и они не надеялись на скорое исправление целовальной грамоты. Потому князь Ряполовский, поразмыслив, откровенно заявил:

– Нам нет нужды протирать у вас штаны, маршалок. Как исправите грамоту, так везите ее в стольную Москву. Так ли я говорю, Федяша? – спросил князь дьяка Курицына.

– Истинно так, – ответил тот. – И чем скорее мы уедем, княже, тем для нас лучше.

Вскоре русское посольство в полном согласии с князем Ряполовским и дьяком Курицыным покинуло Вильно. Началось противостояние.

Иван Васильевич похвалил послов за прозорливость и повелел своим воеводам блюсти порядок на рубежах с Литвой, строго наказывать тех, кто нарушит порубежный устав. Государь больше не называл Александра своим зятем, а когда вспоминал о нем, то гневался: не мог простить ему коварства. Противостояние продолжалось с апреля и длилось все лето, почти всю осень. Лишь в ноябре паны рады поняли, что их хитрость потерпела неудачу, что решение государя всея Руси получить грамоту по своему образцу твердое, и дали Александру «добро» на отправку в Москву посольства с новой грамотой. И вновь в кремлевских палатах появились знакомые лица панов во главе с Яном Заберезинским. Во время первой же встречи с придворным князем Василием Ромодановским Ян Заберезинский наивно сказал:

– Наш государь думал, не полюбится ли государю всея Руси прибавленная строчка.

На что князь Ромодановский ответил без обиняков:

– Не полюбилась уже, панове, и, коль вы не привезли истинную целовальную грамоту, скатертью вам дорога в Вильно.

Литовские паны струхнули: не хотелось им снова мерить версты туда и обратно. Между ними завязался жаркий спор, и маршалок Станислав Глебович предупредил Яна Заберезинского:

– Ты, вельможный пан, не играй больше в неверные игры, исполни волю великого князя нашего, не то одному придется мчать в Вильно за грамотой.

Заберезинский тоже понял, что дальше водить за нос московитов опасно, что все благое задуманное можно порушить одним махом, и сказал князю Василию Ромодановскому:

– Один я виноват в сей промашке с прибавленной строкой и прошу тебя, ясновельможный князь, скажи государю всея Руси, что мы привезли исправленную по его желанию договорную грамоту. Сами и вручим ее. Милости попросим, дабы опалой нас не обжег.

– Что ж, покаяние ваше кстати. Государь ждал его. Вот пойду и доложу, – ответил князь Василий и отправился к великому князю.

Вернулся он скоро и пригласил послов в тронную залу. Туда же пришли Иван Васильевич, Софья Фоминишна и Елена. Получив грамоту от Яна Заберезинского и прочитав ее, Иван Васильевич сказал:

– Мы довольны нашим зятем Александром. Передайте ему, чтобы слал кого-либо из вас за невестой после Рождества Христова. А мы тут приданое ей приготовим, все путем…