– Великая княжна Елена принимает поклоны от великого князя Александра Казимировича и спрашивает, как его здоровье, не мается ли болезнями?
Послы вновь поклонились Елене, и за всех ответил Ян Заберезинский:
– Славный великий князь литовский Александр Казимирович пребывает в здравии и с нетерпением ждет приезда невесты.
После этого Заберезинский позвал слуг и принялся вручать великому князю и великой княгине подарки от Александра. Исполнив эту часть свадебного сватовского обычая, Ян спросил Семена Ряполовского:
– Будет ли ныне обещанное обручение?
Князь Семен удивленно вскинул брови и ответил так, что у Заберезинского екнуло сердце:
– Как ему быть, ежели жениха нет! Не нам нарушать обычаи предков. – И тут же склонился перед Иваном Васильевичем: – Послы ждут твоего слова, государь-батюшка.
Ивана Васильевича одолевала сердечная маета. Ведь то, о чем он хотел бы сказать, опять повергнет послов в тяжелое уныние, он же не желал того. Умудренный жизнью, великий князь подумал, что в сей миг лучше уступить чаяниям послов и дочери, потому как, считал он, обручение не последний шаг к супружеству. И все-таки он посупротивничал:
– Мы и впрямь готовы свершить обручение, а жениха-то нет.
– Да есть же, есть, государь всея Руси, – воскликнул Заберезинский. – Вот пан Станислав Глебович, маршалок и дружка Александра. Он же и за жениха нареченного!
– Коль так, у нас препон нет, – отозвался Иван Васильевич и спросил супругу: – Ты как мыслишь, матушка?
– Вкупе с тобой, батюшка, – ответила Софья Фоми-нишна.
Иван Васильевич велел Семену Ряполовскому внести обручальный перстень и крест для Елены. Все это было отдано Заберезинскому. Он же передал перстень Станиславу. В зале воцарилась тишина. Обручаемые вышли на середину залы. Заберезинский и Ряполовский увенчали их золотыми крестами. Но еще не исполнился обручальный обряд, не прозвучали слова «жених» и «невеста», как Елена ощутила в сердце боль, в глазах появилась печаль и навернулись слезы. Она знала причину того и попыталась превозмочь в себе острую слабость, обвела большими темно-карими глазами всех собравшихся в палате и остановилась, будто споткнулась, на лице молодого князя Ильи Ромодановского. Он смотрел на нее взором, полным страдания и неизбывного горя. Елене были ведомы причины его мук, они были сходны с ее муками. Оба они теперь были обречены нести эти муки и страдания, словно кресты на Голгофу.
В эти минуты к Елене подошел митрополит Зосима и, слабеющей рукой осенив ее тяжелым золотым крестом, тихо сказал:
– Да хранит тебя, дочь моя, на тернистом пути Пресвятая Матерь Богородица. Аминь.
Он, будто прорицатель, увидел будущий тернистый путь княжны. Кроме Елены, слов митрополита Зосимы никто не услышал. Она же поняла их значение как предупреждение о том, что ей нужно готовить себя к тяжелой подвижнической жизни.
После свершения обряда обручения, когда Елена стала невестой великого князя Литвы, было назначено время приезда послов за невестой и день свадьбы. Им передали договорные грамоты, одна из которых, о вероисповедании, стала камнем преткновения на всю жизнь великой княгини литовской. Потом состоялось торжественное застолье-пированье. Послам вручили богатые дары: меха, шубы, серебро и золото. Отдохнув денек от обильных трапез, избавившись от хмельного угара, литовские послы покинули Москву.
Когда схлынула гостевая суета, в кремлевских палатах наступила размеренная, наполненная повседневными заботами жизнь. Православная Русь готовилась к празднованию Рождества Христова. Страсти, однако, бушевали подспудно.
Как-то уже после вечерней молитвы Елена пришла в опочивальню Софьи Фоминишны и поделилась с ней своей душевной маетой. Ласкаясь к матери, которая сидела возле дышавшей теплом муравленой печи, Елена излила свою душевную печаль:
– Матушка, сердешная, выслушай меня и помоги избавиться от тяжких дум, кои гнут к земле. Вот отдаете вы меня замуж за князя литовского, я не ропщу на то. Но как мне быть в другом, как убрать из-под ног пропасть разности вер? Ведь он католик, а я православная. Как нам помолиться вместе?
Софья Фоминишна, уже утратившая прелесть молодых лет, пополневшая телом и лицом, но обладающая умными, проницательными глазами, понимающая больше, чем кто-либо иной в Москве, что такое католичество, потому как долгие годы жила в католическом Риме, не знала, как утешить любимую дочь.
– Ах, доченька, ах, милая, не могу я тебе дать совет, супротивный воле батюшки. И ты знаешь почему. И прошу тебя простить свою мать за то, – тяжело вздыхая, пооткровенничала великая княгиня.
В ее отношениях с великим князем, некогда любимым ею человеком, тоже медленно и неуклонно разверзалась пропасть. Причиной тому было, как казалось Софье Фоминишне, нечто более непримиримое, чем католичество и православие. Был у Ивана Васильевича от первого брака с тверской княжной Марией Борисовной старший сын Иван Молодой, прямой наследник престола. Но четыре года назад он неожиданно скончался. От Ивана Молодого остался сын Дмитрий. И надо же быть такому, что Иван Васильевич полюбил своего внука пуще, чем сына Василия, который был первенцем у Софьи, подарившей государю пятерых сыновей и четырех дочерей. Порой ей казалось, что он вовсе не считает его сыном. И хотя Василий был старше Дмитрия на четыре года, Иван Васильевич твердо стоял на том, что Василию не быть государем всея Руси, и дал понять Софье, что престол предназначен любимому внуку Дмитрию. По нраву Софья никогда не была послушной овечкой и многажды упрекала супруга:
– Ты, мой государь, нарушаешь тем деянием лествичное[14] право. За тобою идти к престолу нашему старшему сыну, великому княжичу Василию Ивановичу.
Видела Софья в такие минуты, как гневом опалялось лицо ее державного супруга. Но он чаще всего сдерживался, не выплескивал свою ярость на дерзающую посягнуть на его волю. Знала, однако, Софья, что в конце концов ее упреки обернутся ей опалой, и сейчас, выслушав печаль-тревогу дочери, она не представляла, как ей поступить. Ведала она лишь то, что Иван Васильевич не изменит своего повеления – оставаться дочери в православии при муже любого вероисповедания, и потому сказала Елене то, что не давало повода самодержцу сжечь ее опалой за новое супротивничество:
– Дочь любимая, тебя жалею по-матерински, но вкупе с твоим батюшкой. Все мы, державные володетели, живем не ради себя, но для народа. Не тебя мне учить, ты знаешь, что Литовское княжество сшито из трех лоскутов и два из них россиян и малороссов укрывают. Кто из чужих за них порадеет, кто поддержит в вере православной, ежели не ты, великая княгиня, когда вдруг силой потянут православных христиан в латинство? Нет ноне в Литве достойных защищать россиян от насилия. Вот и подумай.
Княжна Елена не поспешила возразить матери, да и проку в том не увидела. Сказала матери учтиво и отрешенно:
– Не переживай, матушка. Я уже скоро отрезанным ломтем буду.
– Как это так – «отрезанным ломтем»? – рассердилась Софья Фоминишна. – Мы выдаем тебя замуж не для того, чтобы из сердца изгнать.
Однако Елена знала, что, уж если матушка вкупе с отцом что задумали-решили, тут хоть ревом реви, а не разжалобишь. Знала и то, что Софья Фоминишна бывала порой жестокосердной, и не было сомнений у Елены в том, что сие жестокосердие наследственное. Ведь она родилась от брата двух византийских императоров Палеологов, от морейского деспота Фомы Палеолога. За какие жестокости получил ее дед столь нелестное прозвище, Елена и пыталась узнать, но в душе у нее каждый раз появлялась горечь от сознания того, что и в ней пребывает деспотическая кровь.
Поклонившись матушке, княжна покинула опочивальню, а придя в свой терем, упала на скамью и зарыдала. Елена до предела поняла причину душевного надлома. Да, произошло обручение, и она уже невеста. Но ведь выдают-то ее не за желанного, по коему сердце томится, а за человека, которого и в глаза не видела и который, возможно, не меньший деспот, чем ее дед Фома. Ведь может случиться так, что, сохранив себя в православной вере, она найдет в ней защиту от поругания, от нелюбия к супругу, ежели это нелюбие прорастет в ней. Она обретет опору в православии, чтобы жить по законам своих предков. С другой стороны, как устоять ей в родной вере, ежели сам супруг и весь его великокняжеский двор – иноверцы? Они тоже будут ее подданными. А дети? Как их воспитывать? В какую веру вводить? Православной матушке Софье легко. Ее детей принимали православные повитухи, их крестили в ту же веру, что и все окружение великого князя. А как ей быть, ежели супруг не пожелает – да уж точно не пожелает – ввести ее дитя в православие, потому как оно, дитя, принадлежит и отцу в равной степени, а может быть, и в большей мере? Куда же ей, бедной, приклонить голову?
