«Интересно, в какие края Мастюгин угодил? Наверняка сейчас, чуть свет, в родной стихии, на кухне где-нибудь крутится как волчок», – Ромка, притушив о подошву сапога окурок, как заправский баскетболист, забросил его в бак с отбросами.

«И за что это ему? Такое наказание! Не увиливал от воинской службы, не косил под психа или больного! Мечтал попасть в спецназ, вернуться с армии „краповым беретом“! А получилось что? Убить два года! Посудомойкой на дивизионной кухне у бачков с очистками да помоями! Среди грязных жирнющих котлов и кастрюль, – тяжело вздохнул молодой солдат. – И кому, спрашивается, нужна такая служба? Не то что стрелять, оружие держать в руках толком не научили. Защитничек Отечества, называется!»

Тут его горестные думы прервала горластая плотная повариха, тетя Тоня, которая по какому-то поводу устроила настоящий разгон пацанам, которые спустя рукава чистили картошку.

– Спать хочу, мочи нет, – сказал, широко зевая, Костромин, плюхаясь рядом. – Не высыпаюсь ни хрена. Хронический недосып.

– Уж лучше хронически не высыпаться, чем от «дедов» получать, – отозвался, почесываясь, невеселый напарник.

– Блин, чертовы котлы. Надоело все до чертиков! Каждый божий день одно и тоже. Никакого разнообразия. Свихнуться можно.

– Кострома, ты чего с утра завелся? Ворчишь как старый пенек?

– Этот люминий и с «Ферри» хрен отмоешь. Тут обезжиривать бензином надо.

– Верно, тут с палец жиру.

– Бочку средства не меньше надо, чтобы их отдраить.

– Ты заметил, что прыщавого Груздя абсолютно работой не загружают?

– Так он же местный, к тому «шерстяной». У него родной дядька – замкомполка.

– Замок? Малышев? Не фига себе! Не хило. Хорошо устроился парниша! То-то, я гляжу, Груздь на всех болт положил, не больно-то потеет да из увольнений не вылезает.

– А ты думал, почему его Тайсон не дрючит, как остальных? Да я с таким дядей на его месте вообще бы дома жил.

– Игореха, надо отдать должное, Груздь и сам прощелыга тот еще. Ему все по барабану.

– Не мешало бы сегодня хэбэшки прокипятить. Вша в конец задолбала, мочи нет.

– Я тоже всю поясницу в кровь разодрал. «Бэтээры» в конец замучили, живого места не оставили.

– Ну-ка, мужики, подмогни! – вклинился в разговор широколицый, как луна, веснушчатый Петька Вавилкин, взваливая тяжеленный бак, с помощью Ромки на тележку. – Пантелеич вам прокипятит, так прокипятит.

– Да мы после ужина, когда он дрыхнуть будет.

Петька на кухне околачивался без малого уже год, и причислял себя к счастливчикам. Считал, что со службой ему дико повезло. Всегда в тепле, при жратве, и «дедушки» к нему хорошо относятся, потому что он от их побоев всегда откупится: то консервами, то соком, то мясцом. Иногда он, втихаря от всех, специально готовил жратву по персональному заказу Тайсона. То картошечки с хрустящей корочкой поджарит, то еще чего-нибудь вкусненькое сварганит. Он хоть и при кухне, а худущий, как узник из Бухенвальда, хотя трескает за троих. Аж за ушами трещит. Сам он деревенский, из какой-то глухомани, откуда-то из-под Благовещенска. Поговорить с ним абсолютно не о чем. Полнейший «валенок». Болтает только о тракторах, сеялках, веялках, пьяных комбайнерах да о том, как жестоко избивали приехавших к ним в совхоз оказывать помощь городских. Вот и вся его песня. Пенек, одним словом.

Помыв после ужина котлы, кастрюли и посуду, рядовые, работавшие на кухне, частенько после смены кипятили свою одежку, чтобы избавиться от донимавших паразитов. Главное, чтобы Пантелеич, главный повар, не увидел. Здоровый, задастый, Пантелеич был в звании старшины и всю свою службу провел здесь, в этой части на кухне. Напялив на лысую голову, похожую на бильярдный шар, высокий мятый колпак, он со здоровенной поварешкой, в грязном фартуке, выпятив живот, разгуливал вдоль котлов и кастрюль, как император Наполеон перед своей гвардией под Ватерлоо. И не дай бог сделать что-нибудь не так и попасть под его горячую руку. Вмиг доходчиво огреет по башке своей поварешкой. Ромке уже доставалось от него несколько раз, ничего приятного он при этом не испытал.

– Кончай перекуры! Чертовы бездельники! Лоботрясы! – накинулась на них потная раскрасневшаяся повариха. Ромка и Костромин нехотя поднялись с лавочки и отправились заниматься «любимым» делом: скоблить грязные котлы.

Неожиданно на кухню, где Ромка и Костромин упорно драили котлы, «першингом» влетел прилично поддатый майор Занегин. Его чересчур багровая опухшая физиономия с мясистым шнобелем и выпуклыми мутными глазами не предвещала ничего хорошего. От него за версту несло жутким выхлопом. Было такое ощущение, что он суток трое не просыхал, не меньше.

– Где хлеб? Куда девал хлеб, сученок? – накинулся он ни с того ни с сего на ближайшего. Им, к несчастью, оказался Ромка Самурский.

– Откуда нам знать, товарищ майор! Должны были еще вчера вечером привезти. Но не привезли! Машина, кажется, не пришла! То ли сломалась, то ли еще что-то случилось! У прапорщика Демьянчука спросите, он точно знает!

– Ах, ты еще препираться со мной вздумал, ублюдок! – майор ухватил его здоровенной клешней за затылок и с силой ударил солдата головой об стол. Удар пришелся о дюралевый уголок стола. Из рассеченного лба во все стороны брызнула кровь.

Госпиталь. Ромка с перевязанной головой лежал в палате у окна и, вооружившись шариковым стержнем, писал родным письмо:

«…лежу в санчасти. Температуры второй день нет. В санчасти тоже не дают расслабиться, приходится порядок наводить. У нас тут трубу на днях прорвало, вода хлестала как из ведра, пришлось убирать все. Правда, едим тут, меры не знаем. Сгущенку ели, масло, сколько влезет, с сахаром, яйца, пюре картофельное. Что-то ваши письма запропастились куда-то. В роте, наверное, лежат. Тут книги все перечитал, подряд набрасываешься, а дома-то не особо я этим увлекался. Все гулять куда-то тянуло. Какие тут к черту „спецы“. Это только я один тут знаю ФИЗО. В старой части нас здорово гоняли. Когда „солдатскую бабочку“ по 150 раз делали, отжимались по 100—120 раз. „Гуськом“ по 200 метров ходили, в противогазах бегали так, что, когда снимаешь его, из него льются пот и слезы, как из кружки вода. Утренняя зарядка как ад была. А тут же, кроме легкого бега, нагрузок нет. Служу России!»

Как-то днем навестить больного товарища наведался Коля Сайкин, с которым они вместе поехали в «учебку», а угодили сюда. Он был повыше ростом и пошире в плечах, да и силушкой бог не обидел. Но и ему здорово перепадало от старослужащих, его «метелили» сообща, так двинули по затылку табуреткой, что он даже сознание потерял.

– Здорово, болезный! Хорошо устроился, как погляжу! Как на курорте. Тепло. Мухи не кусают. Жрешь от пуза. Книжки почитываешь. Медсестры, симпатульки, гляжу, по коридорам со шприцами и клизмами шастают.

– Заходи, салажонок! – обрадовался гостю Ромка, приподнимаясь на локте. – Проходи! Будь как дома. Присаживайся.

– Ром, ну как у тебя дела? Голова сильно болит?

– Да вроде оклемался. Пять швов на лоб наложили. Теперь, наверное, физиономия, как у Отто Скорцени, будет вся в шрамах.

В узкой, вытянутой, как кишка, палате, кроме Ромки, было еще трое солдат. Двое вышли покурить, а третий крепко спал, отвернувшись к стене. На нижнем несвежем белье через спину красовались бурые полосы.

– Чего это с ним? – полюбопытствовал Сайкин, кивнув на спящего.

– Это Владик. Из автобата. Пьяные «деды» его отметелили железными прутьями. Видишь, кровь насквозь пропиталась, запеклась. Раньше в царской армии было наказание шпицрутенами, прогоняли сквозь строй под ударами шомполов, вот и с ним такое устроили, сволочи.

– А чего же ему белье-то не сменят? Грязнущее, дальше некуда, как у бомжа из канализационного люка, да и в крови перемазано.

– Колян, ну ты даешь! – горько рассмеялся Ромка, закатив под лоб глаза. – С луны, что ли, свалился? Сам посуди, кому мы тут, на хрен, нужны?