— Что ты! — смущенно откликнулся Карпантье. — За это время столько людей стали графами, и герцогами, и даже принцами с легкой руки Наполеона.

— Меня сделал графом не Наполеон, хотя чуть-чуть и он причастен к этому, — возразил Эдмон. — У Судьбы, как я не раз говорил Гайде и другим, есть свои удивительные причуды, свои умопомрачительные ходы… Один из таких причудливых ходов Судьбы и сделал меня вполне законным графом, милый Жюль! А в знак того, что я нимало от этого не зазнался — вот тебе чек на московский филиал «Лионского кредита», — он достал из кармана по всем правилам оформленную чековую книжку, и раскрыв ее, подал Карпантье уже готовый подписанный чек на пятьдесят тысяч франков.

— Я написал и подписал его, провожая до выхода нашего московского знакомого… — Пояснил он. — Сначала я хотел вручить тебе этот чек завтра, мой друг и земляк, но подумал, что ты можешь испугаться по поводу случившегося сегодня, что не захочешь больше со мной и видеться… А я привык держать свое слово, выполнять свои обещания — вот тебе деньги на морской пароходик, мой милый марселец! Если не подвернется более желанного тебе названия, назови это судно «Монте-Кристо»… Знаешь, конечно, остров с таким названием на наших средиземных морских дорогах… Этот островок принадлежит теперь мне, и я буду рад, если новое чудо морей — пироскаф с таким именем будет не только бороздить синий простор нашего моря, но и пришвартовываться иной раз к этому малоизвестному для многих кусочку суши… Там есть удобные для захода бухты. В одной из них специально для тебя я прикажу оборудовать небольшой пирс…

Не веря не только своим глазам, но и слуху, оцепенело смотря на чек и на Дантеса, Жюль Карпантье бормотал ошеломленно:

— Да за что же мне такая милость? Такая щедрость… Такая странная улыбка Судьбы?

— Не применяй к Судьбе такое понятие, такое слово — «странный», «странное», «странность»… Повторяю и готов повторять еще множество раз, Жюль, и вот опять-таки Гайде свидетельница этому, что у Судьбы почти все странно с нашей наивной человеческой точки зрения. Но лишь потому, что умы наши слишком поверхностны и ребячливы… Мы желаем, чтобы все было просто и ясно! Какое смешное, ничем не оправданное желание!

— Но иногда уж слишком странно… — пробормотал Карпантье. — Вот как сейчас, дружище Эдмон…

Граф кивнул:

— Не спорю, странного немало. Но вот я немного вдумался в происшедшее, друзья мои. И хотел бы сказать, моя Гайде, в ответ тебе на кое-что из наших утренних разговоров! Обозначается нечто такое, что снова способно наполнить мою жизнь не идиллическим безмятежным спокойствием — сиречь безделием и бездействием, а свойственной мне жаждой поисков, бурь, борьбы!

— Опять! Опять искания, бури… — со вздохом сказала Гайде.

Эдмон подтвердил:

— Да-да-да, моя дорогая Гайде! Так написано мне на роду, вероятно, или на руке моей, как утверждают марсельские и иные цыганки… Судьба не любит, когда люди пытаются заглянуть в ее тайны, но она покровительствует тем, кто подчиняется ее велениям!

Петербург встретил Дантеса и Гайде холодноватым туманом. И они могли воочию удостовериться в огромной разнице между двумя столицами России.

— Мне непонятно, — сказала всегда самостоятельная в суждениях Гайде, — как мог вообще жить в таком городе величайший поэт России — Пушкин? Ведь это просто какой-то гигантский каземат, сплошная каменная тюрьма… Какая огневая, рвущаяся из сердца песня или поэма могла бы родиться в подобном каменном саркофаге! Возможно, Пушкин как раз задыхался в этой темнице, и потому сам рвался навстречу смерти. А вы, мой неукротимый друг, все-таки собираетесь мстить за него, рисковать собственной головой, ставить на карту и свое собственное счастье и мое также…

— Прежде всего, милая моя Гайде, — с какой-то особенной, редко звучащей в его голосе ноткой, — ответил Дантес, — я собираюсь мстить за себя самого.

— Для меня это еще страшнее, еще тягостнее, — со вздохом отозвалась Гайде. — Хоть в общем-то и я сочувствую этому замыслу… Будь я в силах, я сама растоптала бы это чудовище, этого омерзительного однофамильца…

— А вдруг это мой родственник — кузен, например? — хмуро заметил Эдмон. — Как быть тогда? У нас, французов, не принято убивать ни братьев, ни кузенов. Будем надеяться, что тут нет никакого родства…

— Я, по совести, предпочла бы, чтобы родство оказалось, мой дорогой Эдмон… — не без горечи откликнулась Гайде.

— Нет, милая Гайде, я даже брату не простил бы убийство великого поэта! Но я придумал бы для него наказание без крови… Да, без крови. Но такое, которое стоило бы любого кровопролития…

— Порой ты меня пугаешь, Эдмон… — тихо сказала Гайде. — В тебе проступает нечто демоническое, внушающее тревогу… Видимо, рана, которую тебе нанесли почти четверть века назад, все еще не зажила, все еще мучает, доводит до кощунства, до цинизма…

Накануне отъезда из Москвы, по настоянию Гайде, Дантес вместе с ней был в Кремле на открытии того удивительного сорокадневного перезвона московских колоколов, который начинается в пасхальную ночь и беспрерывно длится шесть недель. Опираясь, как обычно, на сильную руку Эдмона, Гайде с нетерпением ждала той минуты, когда по сигнальному удару колокола на Иване Великом — начинают свой симфонический слитный звон все «сорок-сороковен» древней столицы, и десятками тысяч восковых свечей озаряется полуночная темень во всех концах великого города. Гайде втайне надеялась, что это еще более изумительное зрелище, нежели виденное несколько дней тому назад среди дня, что-то изменило бы в упрямой душе Дантеса.

Но даже и это совсем уже сверхволшебное зрелище, сказочная симфония звука и света, не растопило, не преобразило бурелюбивое и суровое сердце ее друга…

Сейчас в отеле «Отель де Франс», одной из лучших гостиниц Петербурга, смышленый и расторопный слуга-француз, просивший называть себя кратко и просто — Клодом, оказался небесполезным земляком. Он через два-три дня доставил Эдмону довольно большой список петербуржцев, имеющих касательство к гибели великого поэта.

В этом списке на одном из видных мест числился атташе французского посольства месье Далиар.

Этот Далиар и оказался первым гостем графа Монте Кристо вдали от все-таки дорогой ему родины.

Во французском посольстве Петербурга он с полным достоинством представился как владелец островка, находящегося под протекторатом Франции — отмеченного на морских картах острова Монте-Кристо, и был принят с почетом, каким остался бы доволен и князь Монако — Монте-Кристо. После этого познакомиться с Далиаром уже не составляло никакого труда. Барон Далиар был приглашен и оказался аккуратен.

— Чрезвычайно рад видеть вас у себя, дорогой гость! — вскричал Эдмон, встречая Далиара в роскошной передней. — Рад возможности познакомить вас с моей женой…

В столь же роскошной гостиной, куда Эдмон провел «дорогого гостя», через несколько минут появилась Гайде, соответствующим образом расфранченная блестящая великосветская дама, в которой никто не заподозрил бы недавнюю сиротку-гречанку.

Далиар, человек тоже великосветский, рассыпался в комплиментах и любезностях.

— Какое счастье видеть в этой хмурой северной стране истинный, неподдельный цветок нашей родины — прекрасной Франции! — задекламировал он с привычной готовностью.

— Каким же цветком хотели бы вы меня считать, любезный барон? — улыбаясь, спросила Гайде.

— Тюльпаном, — поспешил ответить барон, и сразу же поправил себя. — Нет, розой, конечно, провансальской розой, мадам! Такой, какую прикреплял к своему шлему когда-то непревзойденный герой наших французских сказаний — Роланд!

Начался обычный довольно шаблонный светский разговор, но Эдмон вскоре умело перевел его в нужное ему русло.

— Сенсацией российской столицы за это время, говорят, была гибель великого поэта Пушкина? — как-бы мимоходом он задал вопрос.

Далиару оставалось лишь подтвердить: