Живой души не перестроить ввек.

Нет!

Никогда с собой я не полажу,

Себе, любимому,

Чужой я человек.

Хочу читать, а книга выпадает,

Долит зевота,

Так и клонит в сон...

А за окном

Протяжный ветр рыдает,

Как будто чуя

Близость похорон.

Облезлый клен

Своей верхушкой черной

Гнусавит хрипло

В небо о былом.

Какой он клен?

Он просто столб позорный —

На нем бы вешать

Иль отдать на слом.

И первого

Меня повесить нужно,

Скрестив мне руки за спиной:

За то, что песней

Хриплой и недужной

Мешал я спать

Стране родной.

Я не люблю

Распевы петуха

И говорю,

Что если был бы в силе,

То всем бы петухам

Я выдрал потроха,

Чтобы они

Ночьми не голосили.

Но я забыл,

Что сам я петухом

Орал вовсю

Перед рассветом края,

Отцовские заветы попирая,

Волнуясь сердцем

И стихом.

Визжит метель,

Как будто бы кабан,

Которого зарезать собрались.

Холодный, ледяной туман,

Не разберешь,

Где даль,

Где близь...

Луну, наверное,

Собаки съели —

Ее давно

На небе не видать.

Выдергивая нитку из кудели,

С веретеном

Ведет беседу мать.

Оглохший кот

Внимает той беседе,

С лежанки свесив

Важную главу.

Недаром говорят

Пугливые соседи,

Что он похож

На черную сову.

Глаза смежаются,

И как я их прищурю,

То вижу въявь

Из сказочной поры:

Кот лапой мне

Показывает дулю,

А мать – как ведьма

С киевской горы.

Не знаю, болен я

Или не болен,

Но только мысли

Бродят невпопад.

В ушах могильный

Стук лопат

С рыданьем дальних

Колоколен.

Себя, усопшего,

В гробу я вижу

Под аллилуйные

Стенания дьячка.

Я веки мертвому себе

Спускаю ниже,

Кладя на них

Два медных пятачка.

На эти деньги,

С мертвых глаз,

Могильщику теплее станет, —

Меня зарыв,

Он тот же час

Себя сивухой остаканит.

И скажет громко:

«Вот чудак!

Он в жизни

Буйствовал немало...

Но одолеть не мог никак

Пяти страниц

Из “Капитала”».

1924

Припадок кончен.

Грусть в опале.

Приемлю жизнь, как первый сон.

Вчера прочел я в «Капитале»,

Что для поэтов —

Свой закон.

Метель теперь

Хоть чертом вой,

Стучись утопленником голым, —

Я с отрезвевшей головой

Товарищ бодрым и веселым.

Гнилых нам нечего жалеть,

Да и меня жалеть не нужно,

Коль мог покорно умереть

Я в этой завирухе вьюжной.

Тинь-тинь, синица!

Добрый день!

Не бойся!

Я тебя не трону.

И коль угодно,

На плетень

Садись по птичьему закону.

Закон вращенья в мире есть,

Он – отношенье

Средь живущих.

Коль ты с людьми единой кущи, —

Имеешь право

Лечь и сесть.

Привет тебе,

Мой бедный клен!

Прости, что я тебя обидел.

Твоя одежда в рваном виде,

Но будешь

Новой наделен.

Без ордера тебе апрель

Зеленую отпустит шапку,

И тихо

В нежную охапку

Тебя обнимет повитель.

И выйдет девушка к тебе,

Водой окатит из колодца,

Чтобы в суровом октябре

Ты мог с метелями бороться.

А ночью

Выплывет луна.

Ее не слопали собаки:

Она была лишь не видна

Из-за людской

Кровавой драки.

Но драка кончилась...

И вот —

Она своим лимонным светом

Деревьям, в зелень разодетым,

Сиянье звучное

Польет.

Так пей же, грудь моя,

Весну!

Волнуйся новыми

Стихами!

Я нынче, отходя ко сну,

Не поругаюсь

С петухами.

Земля, земля!

Ты не металл, —

Металл ведь

Не пускает почку.

Достаточно попасть

На строчку,

И вдруг —

Понятен «Капитал».

1924

Отрывок из поэмы «Гуляй-поле»

Еще закон не отвердел,

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Россия! Сердцу милый край!

Душа сжимается от боли.

Уж сколько лет не слышит поле

Петушье пенье, пёсий лай.

Уж сколько лет наш тихий быт

Утратил мирные глаголы.

Как оспой, ямами копыт

Изрыты пастбища и долы.

Немолчный топот, громкий стон,

Визжат тачанки и телеги.

Ужель я сплю и вижу сон,

Что с копьями со всех сторон

Нас окружают печенеги?

Не сон, не сон, я вижу въявь,

Ничем не усыпленным взглядом,

Как, лошадей пуская вплавь,

Отряды скачут за отрядом.

Куда они? И где война?

Степная водь не внемлет слову.

Не знаю, светит ли луна

Иль всадник обронил подкову?

Всё спуталось...

Но понял взор:

Страну родную в край из края,

Огнем и саблями сверкая,

Междоусобный рвет раздор.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Россия —

Страшный, чудный звон.

В деревьях березь, в цветь —

подснежник.

Откуда закатился он,

Тебя встревоживший мятежник?

Суровый гений! Он меня

Влечет не по своей фигуре.

Он не садился на коня

И не летел навстречу буре.

Сплеча голов он не рубил,

Не обращал в побег пехоту.

Одно в убийстве он любил —

Перепелиную охоту.

Для нас условен стал герой,

Мы любим тех, что в черных масках,

А он с сопливой детворой

Зимой катался на салазках.

И не носил он тех волос,

Что льют успех на женщин томных, —

Он с лысиною, как поднос,

Глядел скромней из самых скромных.

Застенчивый, простой и милый,

Он вроде сфинкса предо мной.

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

Но он потряс...

Шуми и вей!

Крути свирепей, непогода,

Смывай с несчастного народа

Позор острогов и церквей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Была пора жестоких лет,

Нас пестовали злые лапы.

На поприще крестьянских бед

Цвели имперские сатрапы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Монархия! Зловещий смрад!

Веками шли пиры за пиром,

И продал власть аристократ

Промышленникам и банкирам.

Народ стонал, и в эту жуть

Страна ждала кого-нибудь...

И он пришел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он мощным словом

Повел нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: «Чтоб кончить муки,

Берите всё в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет —

Как ваша власть и ваш Совет».