Загонщик сделал шаг, опустился на колени. И произнёс, воздев руки:
- О Наука, великая и вечная! Ты, пребывавшая в мире прежде Огня и Льда, прими меня в сердце своё, окружи меня заботой своей! Ясно вижу: Твоею волей я здесь, у Красной скалы, трепещу от прикосновения к тайне, открытой мне. Отныне и впредь буду идти стезями Твоими и внимать гласу Твоему. Ни в чём не отклонюсь от предначертаний Твоих, подвергну суровой каре оскверняющих имя Твоё! Да не разочаруешься Ты во мне, о благая и предвечная Госпожа! Ныне я, Головня из рода Артамоновых, клянусь в верности Тебе - да отсохнут мои руки и ноги, да поразит меня слепота, да испещрится тело чирьями, если нарушу эту клятву.
Собаки умолкли, прислушиваясь - непостоянные, робкие твари. Они чуяли нового хозяина. Головне оставалось только распутать их шлеи.
Он уже знал, что скажет родичам при встрече.
Часть вторая
Глава первая
Много болтать Головня не любил. Минуя ритуальные славословия, сразу перешёл к делу.
- Я - Головня, новый вождь Артамоновых. Нам, Артамоновым, нужны ваши девки. Одарим за них богато. За каждую - по три пятка коров и по столько же лошадей. Что скажете?
Рычаговский вождь - приземистый, круглолицый, с бородой клиньями, точно из дерева вырубленной - покосился на Отца. Тот, кривя губами, что-то прошептал ему, не сводя чванливого взора с Головни. Вождь усмехнулся.
- А Павлуцкие что ж, не польстились на вашу подачку?
Головня глянул исподлобья, стиснул зубы.
- Обидеть хочешь, вождь?
В срубе было жарко. Трещал костёр на еловых поленьях, сквозисто шелестел ветер в дощатой трубе, обмазанной глиной и стянутой медными обручами. Из полумрака выглядывала подвешенная к потолку резная багровая морда - образ Огня, поганое идолище, место которому в выгребной яме.
Угощал вождь скупо: сушёной рыбой да кровяницей с мороженой клюквой, поил ягодным настоем. Головня сидел как оплёванный. Так и подмывало встать и набить рыло хозяину. Сидевший рядом Лучина вздохнул, почесал бок, громко, с присвистом, отхлебнул из глиняной чаши.
- Смотри же, вождь, - сказал Головня с нажимом. - От добра нос воротишь. Таких-то богатств ни у кого нет. Уж я знаю.
Плюгавый, дряблый Отец всколыхнулся, сверкнув ясными, молодыми очами, каркнул, уже не таясь:
- Про богатство твоё наслышаны. Знаем, откуда оно взялось. Льду кланяешься, проклятый еретик, на Отца и родных его руку поднял! С соседями рассорился, к нам подался, мерзопакостник. Изыди, изыди с нашей земли и с наших угодий. Чтоб и духу твоего здесь не было. Чтобы даже след твой исчез в снегах, а сам ты бродил по тайге, нигде не находя приюта, и чтоб кости твои глодали зверолюди. Тьфу на тебя!
Головня вскочил, потянулся к ножу на поясе - Лучина схватил его за руку, умоляюще глянул снизу вверх.
- Н-ну хорошо же, - проскрежетал Головня. - Будет вам искупление.
Ринулся было к двери, но обернулся, бросил напоследок:
- Слыхал, вы с пришельцами якшаетесь. Рухлядь им носите. А нами, братьями своими, брезгуете. Такова ваша правда, святоши?
Он харкнул на пол и вышел, толкнув кулаком дверь. Лучина выскользнул следом, на ходу доедая подтаявший кусок мяса. Охотники, ждавшие снаружи, поднялись, уставились на вождя. Тот махнул рукой:
- Уезжаем.
Охотники бросились отвязывать лошадей. Снег под ногами был усыпан пожухлым сеном и обглоданными ветками лозняка. Рядом толпилась местная ребятня, шушукалась, пихалась, тыкала пальцами на кожаные чехлы с оперёнными тростинками, привязанные ремнями к спинам гостей. Какой-то мальчишка крикнул из-за спин товарищей:
- Дядь, дай ветку с перьями.
Головня хмыкнул, глянув на него, запрыгнул в седло. Сумрачно огляделся, вбирая носом запах рыбы и дублёных шкур, и хлестнул лошадь плёткой. Кобылица фыркнула, едва не поднявшись на дыбы, и помчала его прочь из становища. Охотники, вскочив на лошадей, устремились следом - только снег да мёрзлая земля взметались из-под копыт.
Разговор с Рычаговыми взбесил Головню. Уже второй раз ему, вождю Артамоновых, давали по носу. Первый раз это сделали Павлуцкие на съезде в урочище Двух Рек, когда он начал говорить об истинной вере. Как же они воззрились на него! Не с удивлением и ненавистью, нет - с брезгливостью! Пялились так, будто не человек он был, а куча навоза, разложившийся труп, паршивая собака. И отступали спинами вперёд, отходили, словно боялись замараться, а над головами их клокотал голос Отца: "Отныне и впредь, во веки вечные, покуда падает снег и текут реки, да не пересекутся наши пути с отступниками истинной веры! Да ослепнут глаза и отсохнет язык у того, кто посмотрит на них и заговорит с ними. Да отнимется рука у того, кто станет меняться с ними. Да падёт проклятье на головы отщепенцев, да поразит бесплодие чрева женщин их и лошадей их, да выкосит мор весь скот их, да оскудеют реки и озёра, утолявшие жажду их...". И тут же, вырываясь из рук растерявшегося мужа, пронзительно и страшно визжала Огнеглазка, бросая в лицо Головне: "Чтоб тебе сдохнуть в мутной склизкой тине, чтоб твоё брюхо раздуло водой, чтоб тебя живьём пожрали черви, проклятый вонючий опарыш!". С каким удовольствием Головня открутил бы ей башку! А лучше схватил бы за волосы и повозил бы рожей по собачьему дерьму. Но удержался, крикнул только: "Заткнись, сука! Не то отправлю вслед за Отцом". Сомнительная угроза. Огнеглазка была уже вне его власти. Как и все Павлуцкие.
Рассорившись с Павлуцкими, явился к Рычаговым - толковать о свадебном обмене. Посул был неплох: вы нам - девок, мы вам - мяса до отвала. Но не тут-то было. Рычаговы тоже не хотели иметь дела с вероотступниками, прогнали Головню как паршивого пса. Вышвырнули под зад ногой, точно не вождь он был, а прихлебатель или клятвопреступник.
Рычаговы - община рыболовов, лошадей почти не разводили, коров тоже держали мало. Ловили тюленей, жрали гнилое мясо: закапывали его на стоянках возле большой воды, а через пол-зимы откапывали и ели. Мерзость страшная, не всякий и понюхать отважится, а этим хоть бы что. Пожиратели тухлятины, презренные говноеды...
Головня скакал, ничего не видя, слепой от ярости и досады. А следом, благоразумно поотстав, мчались охотники - два пятка мужиков с опытом загонов куда большим, чем у Головни. Нарочно выбрал таких, чтобы держать при себе, не давать бузить в общине. Из молодняка взял только Лучину как самого толкового.
Отказ был обиден, но ещё обиднее был позор, удар по самомнению. Нельзя заронить в родичей даже тень сомнения в его силе - съедят в один миг и не подавятся. Головня кожей чувствовал прикованные к себе взгляды родичей, звериным чутьём улавливал их мысли. Они ждали от него поступка. Каждый понимал, что вождь - настоящий вождь - не станет терпеть такого поругания своей чести. А если стерпит, то какой же он вождь?
Ах это сладкое слово "крамола"! Вот так и рождается она - из горького разочарования, из отчаяния и сомнений, из глухого раскаяния в поспешном выборе.
Отряд спустился в балку, поднялся на холм, вновь спустился в низину. Так им и предстояло ехать - вверх-вниз, вверх-вниз, покуда не достигнут Тихой реки, а там уже - сплошная тайга, а в тайге - болота да распадки. Над головой разливался дрожащий огонь и мерцали белые всполохи - это кочевряжились порушенные боги, скалили зубы, смеясь над самозванным пророком.
Головня остановил лошадь, развернулся, устремил взгляд на рыбацкую общину. Оттуда доносился лай собак, кренились над крышами земляных жилищ чёрные дымы. Вождь засопел, сжимая рукавицей поводья, поглядел на своих. Те сгрудились перед ним, тревожно заглядывали Головне в глаза. Лошади всхрапывали, окутываясь паром - бахрома инея протянулась от носов до ушей.
- Прикажешь чего, вождь? - предупредительно спросил Лучина.
- Нам в рожу плюнули, а мы умоемся? - сказал Головня. - За всё ответят, подлецы. Пылан и вы двое - пойдёте со мной. Остальные окружите стойбище, чтобы мышь не проскользнула. Кто будет бежать - режьте без пощады. Во имя Науки!
