Она же орала, щерясь и пуча маленькие глазки:
- Гуманистическая направленность идеологии Отцов находит своё наиболее яркое проявление в категорическом запрете на убийство. Запрет этот не допускает исключений и оказывает на своих носителей воздействие, аналогичное табу у народов Океании. Известны случаи, когда последователи Огненной религии, случайно убившие какое-либо животное, немедленно умирали от разрыва сердца. Любой, даже невольный, убийца немедленно отлучается Отцами от общины без права возвращения в неё. Ещё худшим наказанием для огнепоклонника-убийцы служит осознание того факта, что он обречён на муки ада в обители Льда. Несомненно, такое резкое неприятие насильственной смерти является рефлекторным ответом, которое общество в лице своих наиболее экзальтированных представителей дало на чудовищную жестокость последней войны. Полный отказ от убийства является, пожалуй, главной отличительной чертой этих фанатиков, которая выделяет их из массы других сект, возникших на обломках старых религий...
И опять загонщик услышал это колдовское слово - убийство. Что означало оно? Колдунья выхаркивала его, словно хотела сразить Головню наповал, но загонщик оставался неуязвим к её чарам, а если и дрожал, то лишь от холода. Он видел - ведьма приходила в неистовство, она впадала в раж, как Отец на обряде, и это немного пугало Головню. Хоть он и был уверен в защите Льда, её вопли и страшные рожи сделали своё дело - загонщик оробел и начал подумывать о бегстве. Гнусные, трусливые мыслишки просачивались прямо из воздуха, нашёптанные духами Огня - злейшими врагами Головни. Он понимал это, но всё равно уступал им. Не мог не уступать - слишком жуткий образ приняла колдунья, слишком сурово звучали её глаголы.
А она вдруг замолкла и уставилась на него, теряясь меж страхом и яростью. Что-то в ней будто переломилось, и ненависть в глазах сменилась изумлением. Длилось это всего мгновение, а потом чародейка метнулась к нартам, сдёрнула кривую палку с поперечины, выхватила тростинку из чехла и, прижав её острым концом к середине дуги, упёрла другой конец в жилу.
- Мало тебе одной жертвы? - проворчала она, кривя губами. - Ещё хочешь, ненасытный? Не нажрался? На, подавись! Лопай, проклятый!
Она подняла палку, натягивая жилу. Костяной наконечник выцелил грудь загонщика, пёрышки затрепетали на ветру.
- Ещё жертву хочешь, Отец Ледовик?
Пронзённая плоть, и смерть, и кровь, и убийство - всё смешалось в голове, переплелось, размазалось в общую массу, за которой чернел, тускло отливая, наконечник оперённой тростинки и искажённое недоброй радостью лицо - остроносое, голокожее, бледное. "Спаси и сохрани", - пролепетал загонщик. А ведьма резко повернулась и отпустила натянутую жилу. Тростинка, тихонько запев, воткнулась в шею одного из оленей. Зверь вздрогнул, кинулся прочь, сражённый болью, но вскоре остановился и упал в снег.
- Мало тебе? - выкрикнула она. - Ещё хочешь? Ещё?
И колдунья снова вложила тростинку в жилу и снова пустила её в полёт, сразив ещё одного оленя.
Головня не выдержал - рухнул на колени и закрыл лицо ладонями. Это был сон, жуткий сон...
Ведьма что-то верещала, хохоча, а жила пронзительно пела, неся быструю гибель тем, кто не угодил ошалевшей бабе.
- Возьми! - вопила она. - Жри! Насыщайся! Сгинь с глаз моих. Не приходи больше никогда. Подлый, мерзкий, уходи к породившему тебя! Сейчас и навсегда! Сейчас и навсегда!
И этот её клич искорёжил душу загонщика. Пройдёт много зим, а он будет помнить его, и повторять снова и снова, и дрожать всем телом, но уже не от испуга, а от восторга, ибо с него, этого крика, всё и началось.
Но тогда, рядом с пещерой, наблюдая её прыжки и кривляния, он почуял близость смерти. Олени падали один за другим, собаки заходились суматошным лаем, зверолюди вопили, распростёршись ниц перед разошедшейся ведьмой, а Головня вновь и вновь вспоминал песца с перерезанным горлом и чувствовал: вот оно - орудие, данное ему богами. Этим орудием он совершит возмездие и восстановит справедливость. Им он накажет злых и возвеличит добрых. Им он прославит в веках свой род.
Колдунья же, озверев, перебила всех оленей до единого, а потом взглянула на загонщика и вонзила заскорузлые пальцы в свои толстые, переплетённые на макушке косы.
- Ты подлинно неистребим! Всё получил от меня, но не ушёл, подлец. Кто же ты такой, назойливый и непреклонный? Может, сама Наука послала тебя?
Задумавшись на короткое время, она сунула пальцы в рот и замотала всклокоченной башкой, ухмыляясь.
- Не-ет! Ты - не её посланец. Ты закоснел в своих обрядах и не смог бы глянуть так широко. А значит, ты - сам Лёд, неуязвимый для моих заклятий. Так поражу тебя металлом!
Она отбросила кривую палку и выхватила нож из чехла, висевшего на поясе. Головня не испугался, ведь она не могла причинить ему вред - это было "нельзя" для неё. Но чародейка сделала шаг, другой, третий, и загонщик ощутил беспокойство. Колдунья приближалась к нему - грозная и неумолимая, как кара небесная. В последний миг, когда она была совсем рядом, Головня всё же подался вперёд и схватил её за запястья. Кончик ножа задрожал перед его брюхом. Странная затея! Если она считала загонщика духом, то как собиралась умертвить его плоть? Ведь у духов нет плоти. Но если нож заговорён...
Они топтались на месте, дыша друг другу в лицо.
- Сдохни! Сдохни, падаль! - шипела ведьма.
Она клацала зубами и пыталась укусить Головню - совершенно как соболь, пойманный в ловушку, - но тот молчал и держал её за руки.
Чародейка боролась долго и упорно: рычала, хрипела, даже бодалась. Всё было напрасно. Головня был намного сильнее её. Он выворачивал колдунье запястье, сжимал его, чтобы она выронила нож, но ведьма упиралась, рвалась из захватов, сопела, пуская слюни, а нож гулял, покачивая острием, меж нею и Головнёй, царапая острием меховик загонщика. Головня поднатужился, выкрутил чародейке ладонь, лезвие поднялось торчком, а ведьма изогнулась, дёрнулась вперёд, точно хотела свалить его, и вдруг вытаращилась как полоумная, побледнела смертельно и начала оседать на снег. Медленно откинулась назад, обнажив тощую шею, и повисла в захватах Головни, закатив глаза. Из груди её торчала костяная рукоять ножа.
Она хотела вонзить нож в него, а вонзила в себя, глупая корова.
Но даже сейчас, когда опасность миновала, Головня не мог произнести вслух рокового слова - убийство. Он чувствовал, что если скажет его, то переступит некую грань, сломает в себе что-то, растопчет собственную душу. И тогда уже не будет прежним, а станет кем-то иным - хуже или лучше, кто знает?
Он отпустил её руки, и она упала на истоптанный снег. Но тут же вдруг ожила и, обхватив ладонями окровавленное лезвие, принялась сучить ногами и утробно реветь. Зверолюди, вскочив на ноги, бросились наутёк. А Головня покачнулся, чуть не падая от накатившей дурноты, и сжал уши ладонями. Это не было похоже на крик живого существа. Это был вопль тёмного демона, уродливой и склизкой твари, питающейся людскими страхами. Чародейка извивалась и рыдала, а Головня лепетал растерянно:
- Ты сама... сама! Бог погубил тебя. Кто я такой, чтобы разрывать священные узы духа и плоти?
И опять вспомнилось заклинание, которое твердил Отец: "Да не отнимете вы жизнь у творения Огня".
Теперь-то Головня понял, о чём тот говорил. Ясно увидел, как может человек нарушить Божье установление. Но вместо радости испытал омерзение.
"Огонь и Лёд равно противны мне", - говорила ведьма. И потому безнаказанно лютовала над творениями Огня. Наука, мать богов, дала ей такую власть.
При этой мысли напавшая слабость отхлынула, и душа, ликуя, воскликнула: "Теперь ты - гроза всего мира, Головня!".
Воистину то было величайшее озарение. Убийство - вот орудие справедливости. Владеющий им свободен от любых устоев. Владеющий им презирает заповеди Огня и Льда. Владеющий им - сам как бог.
Головня кинул взгляд на колдунью - та уже не дышала, пальцы её бессильно сплелись вокруг лезвия, кровь выедала снег под телом. Собаки драли глотки, рвались из шлей, но земля оставалась тиха и бесстрастна, не выгибалась дугой от боли, не тряслась в рыданиях, не грохотала, потрясённая гибелью живого существа, а молчала, равнодушная ко всему, и только впитывала кровь, что текла из ведьмы.
