Увы, развращенность была в ее натуре, и скорее Иза развратила меня, чем наоборот. Вначале мы любили друг друга со всем пылом молодости; но, говоря мне: «Вот тебе живая статуя!», она в двадцатый раз возвращалась к преследовавшему ее желанию видеть свои формы увековеченными резцом. И недолго пришлось ей настаивать!
— Я тебя люблю! — говорила она с заискивающей грацией. — Я тебя ревную ко всем женщинам! Ты находишь, что Бог создал меня безукоризненно… Чего же проще? Я буду твоей моделью. Ведь я твоя вещь! Если у тебя будут другие натурщицы, я стану ревновать тебя даже к искусству! Я хочу вдохновлять тебя! Глядя со временем, когда я состарюсь, на статуи, ты припомнишь, как я была хороша. Да и кто узнает? А если и узнают, что ты обессмертил меня — что же тут? Сама судьба дала в подруги артисту необыкновенную красавицу. Наконец, это просто доставит мне удовольствие, кажется, причина достаточная!
Какой муж устоит против таких доводов!
XXX
Первая статуя, вылепленная с Изы, «Купальщица», произвела громадное впечатление на публику. Я доказал этим произведением, что природа может создать безукоризненно гармоническое целое и что искусству не приходится исправлять ни одной линии!
Необычайная красота Изы, наделавшая столько зла, принесла пользу искусству.
С этого времени жена служила мне единственной моделью. Мечта Пигмалиона осуществилась: статуи мои превращались в живую женщину, не утрачивая своего дивного облика.
Успех мой достиг высшей точки, но истинное достоинство таланта, быть может, умалилось! Я перестал стремиться к идеалу — он воплотился перед моими глазами, и я разменивался на мелочи: лепил каминные украшения, статуэтки и едва успевал исполнять все заказы.
Это нравилось Изе во всех отношениях; она принимала публику, становилась так же известна, как и сам художник, и мы делались богачами.
Мать моя занималась хозяйством, от которого Иза решительно отказалась.
Как любила она, гуляя со мной вечером, остановиться у окна магазина и взглянуть на выставленные копии с моих статуй! Ей казалось забавным слышать восторженные похвалы зрителей, и она, бывало, шепчет мне:
— Они и не подозревают, что это я!
Надо полагать, что даже в то время моей любви ей было уже недостаточно: ей хотелось поклонения и обожания толпы… Измена душевная, перешедшая, естественно, в жажду новых ощущений!
Однако любовь и нежность ее ко мне не уменьшались; вдвоем, равно как и при посторонних, она выказывала относительно меня трогательную внимательность, рабскую преданность. Одевалась она и держала себя в обществе строго; белые широкие платья, драпирующие фигуру как плащом, и скромные манеры делали ее похожей на Мадонну. Я воображал, что она дорожит исключительно моею любовью, небрежно относится к мнению посторонних, — и радовался!
Некоторые создания предназначены для зла и совершают его наивно, грациозно, почти бессознательно: змея жалит, лотос убивает, принося безумие! Такова была и жена моя…
А я продолжал радоваться моему счастью! Отсутствие ребенка не давало еще себя чувствовать; Иза опасалась возможности стать матерью, испортить свои дивные формы и красоту, боялась страданий — и я ради нее готов был остаться бездетным. Моя мать одна горячо желала иметь внука… Может быть, она надеялась, что материнство благотворно подействует на характер невестки? Разгонит надвигающиеся тучи?
Кстати замечу, что у людей, одаренных исключительным талантом или гениальными способностями, как например, у композиторов, писателей, ученых, скульпторов, живописцев, — дети являются случайностью. Природа одарила их способностью умственного творчества в ущерб физическому. Нередко случается, что родившийся ребенок возбуждает в них отвращение… Пример тому — чудовищный Жан-Жак Руссо.
Семья, дети — это обуза, путы для свободного, эгоистичного гения. Он бежит от всего, что грозит приковать его к земле, умерить полет его беспредельной фантазии. Вообще, может ли великий человек быть хорошим семьянином? Это подлежит сомнению. Вообразите себе Моисея, Магомета, Гомера, Вергилия, Шекспира, Колумба, Галилея, Мольера, Моцарта, Ньютона, приходящих в восторг от рождения слабого, жалкого существа? Такое произведение кажется им ничтожным — им, творцам бессмертных идей!..
XXXI
Как я увлекся и ушел далеко! Все это меня не касается… Гении не признают во мне равного: я бедный талантливый человек, сделавшийся рабом земной страсти! Любовь к женщине я предпочел искусству и погиб.
Я жил только для Изы, смотрел на все ее глазами. Поэтому я почти испугался, когда она гневно объявила мне о своей беременности. Прежде чем сообщить мне, она уже успела проделать все неосторожности и безумные выходки, надеясь избавиться от нежелательного материнства. Делать нечего: пришлось покориться!
Дни и ночи проводила она в слезах. Я всячески утешал ее, уверял, что красота ее не пострадает, что слезы и бессонные ночи изнуряют хуже естественного отправления организма. Я носил ее на руках, не оставлял одну ни на минуту, рисовал для нее и лепил амуров и ангелочков. Но она только и говорила о своей близкой смерти, о непобедимом страхе и ужасе перед неизбежным фактом, предстоявшим ей. Иза требовала, чтобы ее похоронили в кружевах и цветах, заставляла меня клясться, что я вторично не женюсь и ежедневно буду посещать ее могилу, над которой воздвигну ее статую во весь рост и т. д.
С матерью своей Иза редко переписывалась; однако со времени беременности стала чаще и чаще писать ей, получать ответы и, наконец, попросила меня вызвать графиню в Париж.
Сердце не камень! Я согласился и послал старухе денег на дорогу.
И вот она явилась… Бросилась мне на шею, рыдала, целовала мои руки, объясняла прошлое и пыталась оправдываться… Она уверяла, что произошло недоразумение, назвала меня «сыном» и поселилась у нас.
Целые дни проводила она с дочерью, болтая без умолку по-польски. Иза, против обыкновения, внимательно слушала. Я поинтересовался, о чем шли у них разговоры: Иза, разумеется, передала мне все так, как ей вздумалось.
Человек, который женится на иностранке, не понимая ее родного языка, должен, не теряя времени, приняться за основательное изучение его, но так, чтобы жена не подозревала этого!
Четыре года тому назад, тридцатого апреля, в полночь, Иза родила сына, ради которого я в настоящее время стараюсь оправдаться и жить.
Ребенка поручили кормилице и моей матери. Иза наотрез отказалась кормить. Заботы о восстановлении здоровья и наружной красоты поглотили ее всецело. Сына своего она видела в течение нескольких минут каждый день и никогда о нем не вспоминала.
Мать моя предложила переехать с кормилицей и ребенком на дачу. Теперь я понимаю, почему она не сходилась с графиней и, естественно, желала удалиться, чтобы дело не дошло до столкновений. Но тогда я все принимал за чистую монету и в вульгарной графине видел только мать любимой женщины, которой требовалась моя материальная помощь. Надо заметить, что графиня в Ожидании возвращения своих пресловутых имений по-прежнему бедствовала…
Я передал Изе предложение моей матери.
К удивлению, жена моя раздражительно отказалась отпустить сына и прибавила:
— Ни к чему! Мама скоро уедет.
И действительно, как только Иза поправилась, графиня объявила, что неотложные дела требуют ее присутствия в Польше.
Не прошло месяца после родов, как Иза вполне поправилась и, кажется, еще похорошела.
Жизнь пошла своим чередом; изредка собирались к нам приятели мои, художники, — вы бывали у нас, друг мой, и, конечно помните эти собрания? Они носили семейно-дружеский характер, по крайней мере, по наружному виду, а что скрывалось под ним — одному Богу известно!
Летом я нанимал дачу в Отейле, с большим садом и сараем, превращенным в мастерскую. Иза начала входить в роль матери. Феликс забавлял ее, и можно было надеяться, что любовь к сыну явится со временем.
