Когда наконец Винцент узнал, что случилось, то на мгновение почувствовал облегчение. Но потом его стали мучить тысячи вопросов, ни на один из которых он не находил ответа. От баронессы он наверняка ничего не добьется. Вряд ли она найдет в себе силы рассказать ему об обстоятельствах, приведших к аресту. Но, может быть, Камилла знает что-нибудь. Ее письма были вне подозрения, цензура вряд ли проверяет их.

Последнее письмо, которое Винцент Ротенвальд написал Камилле из Бойгена, как всегда содержало заверения в его чувствах и признания в тоске по ней. Все это заняло одну страницу. На трех остальных он писал о вопросах, касающихся его отца и матери. Хотя Камилла была убеждена в том, что понимает Винцента, письмо очень огорчило ее. Ей не удалось преодолеть эту печаль очарованием и силой своих мечтаний.

Две недели спустя заключенный Экберт Ротенвальд предстал перед особым судом. Его судили трое судей, расследовавшие особо тяжелые случаи. Делами о вредительстве занимался исключительно особый суд. Экберт Ротенвальд в ходе недолго продолжавшегося заседания был обвинен во вредительстве по отношению к немецкому народу и в хозяйственном преступлении в военных условиях и был приговорен к двадцати годам лишения свободы с конфискацией всего имущества в пользу рейха.

Обвиняемому уже было известно, что этот приговор не подлежал обжалованию и поэтому исполнялся немедленно.

Во время следствия барон не выдал Густава Бухэбнера. Он даже ни разу не упомянул его имени.

— Смотрите, Хруска, вам лучше уйти. Дела плохи. Сейчас за мной придут.

— Господин барон, и вы так спокойны! Неужели нет никакой возможности спастись?

— Нет, ни малейшей. Я дал слово ждать здесь, пока не вернется этот господин.

Хруска прислонился к стене, потирая грубой, шершавой ладонью свои мятые брюки. В его голове проносились обрывки мыслей, но он не мог соединить их, привести в порядок.

— Я плохо работал, господин барон. Слишком медленно.

— Вы отлично работали, Хруска. Без вас я бы совсем пропал. А сейчас подумайте о вашей безопасности, позаботьтесь, чтобы все было так, как мы договорились. И будет лучше и для вас и для меня, если вы уйдете.

— Я только пришел спросить, как все закончилось.

Карл Хруска извинился за свое появление, но никак не мог сформулировать причину своего пребывания здесь. Он не трогался с места, так как был убежден, что если уйдет, то станет подлецом.

Барон брился перед прямоугольным, в жестяной оправе, карманным зеркалом. Он низко наклонялся к нему, потом смотрел вверх и скреб щеки вслепую.

— Мне не повезло, Хруска, — говорил барон, — или нет, скажем лучше, я знал, что рискую, но сознательно не прекращал игру. Это высокомерие говорит во мне. Кроме того, — продолжал барон, стряхнув пену с бритвы, — в решающей ситуации я дал осечку. Кажется, мне нельзя больше полагаться на себя.

Хруска не понял, о чем говорил барон, но ему показалось, что барону нужно было с кем-то поделиться. От этого он почувствовал себя не таким ненужным и бессильным, как раньше.

— Терчи, — крикнул барон, и его жена принесла ему воды и носовой платок. Она не глядела на Хруску, она смотрела только на своего мужа. Она спросила: «Гого, галифе тоже положить? В них тебе будет удобно». Барон посмотрел на нее так, как будто она с луны свалилась. Однако он ответил: «Почему нет, Терчи, дорогая, это прекрасная идея».

Наконец баронесса заметила плотника. Она постаралась обойтись с ним дружелюбно и объяснила, что, к сожалению, у нее нет времени, чтобы поговорить с ним. Карл Хруска быстро закивал головой, делая вид, что верит ее вежливым словам.

— У вас ведь тоже нет времени, Хруска, — поторопил его барон, — идите же.

Терпкий запах одеколона ударил Хруске в нос. Барон вылил в ладони остатки одеколона и похлопал себя по щекам.

— Только для особых случаев, — сказал он. — До свидания, Хруска. Спасибо за помощь.

Но Хруска не уходил. По его вискам струился пот. Он капал на расстегнутый воротник рубашки и обжигал шею. Хруска охотно почесался бы.

— Я не уйду, — сказал он. — Я не уйду, пока вы не скажете мне, что я могу для вас сделать.

Хруска знал, что терпение барона достигло своего предела. «Но я ведь всегда хотел вывести его из себя», — подумал плотник.

Барон затаил дыхание и осмотрелся вокруг, как будто хотел, чтобы ему подсказали со стороны, как избавиться от этого человека. Его взгляд упал на открытую дверь гостиной и задержался там.

— Да, — сказал он, — вы можете кое-что для меня сделать. Пойдите в дом и заберите Лампи. Только побыстрее. Сохраните его для меня. У вас Лампи никто не станет искать.

Хруска с недоверием смотрел на картину, на надменное, отстраненное лицо счастливого Богуслава, на его помпезный и великолепный вид. Он разглядел орден в форме креста, усыпанный драгоценными камнями, кружева под властным подбородком, блеск шелкового костюма, силуэт замка на заднем плане.

— Может быть, взять что-нибудь другое, господин барон?

Барон нашел в себе силы улыбнуться.

— В одном ваши и его идеи, дорогой Хруска, сходятся. Он тоже забирал то, что принадлежит другим. Только он не хотел это делить на всех, а предпочитал приумножать свое состояние. По мне вы можете видеть, что это ему не удалось. Попытайтесь найти с ним общий язык.

Хруска ответил, что не беда, если в некоторых определениях они не сойдутся.

— Хорошо, я заберу его, — сказал он. — Но потом вы возьмете его обратно.

— Терчи, дорогая, ты слышала, — крикнул барон в соседнюю комнату своей жене. — Я же говорил, что никогда не расстанусь с ним. Если только на время. Он отправляется в ссылку.

Карл Хруска спрятал Лампи, обмотав его тряпьем и плотной бумагой, в своем сарае. Постепенно, умело и осторожно, он освободился от нежелательных товаров, которые хранились там же и напоминали о его делах с бароном. Картина стояла между двух полениц, покрытая пылью и паутиной.

Однажды Хруска принес ее в дом. Он ничего не ответил жене, когда та испуганно спросила, зачем он перевесил в комнате большую полку, а маленькую отнес в кухню. Хруска довольно смотрел на освободившийся кусок стены. Он принес лестницу, забил гвоздь и тщательно укрепил его замазкой. На этот гвоздь он повесил Лампи.

Он привык после работы садиться на стул перед картиной и разговаривать с Богуславом фон Ротенвальдом. Беседа протекала в одностороннем порядке, так как Богуслав не отвечал на вопросы Хруски. Но плотник был в восторге от этого и с все большей страстью объяснял своему немому собеседнику, как, по его мнению, нужно преобразовать мир.

Так он сидел перед картиной и в тот дождливый октябрьский день, когда баронесса с маленьким свертком в руке покидала виллу.

Нормы выдачи топлива населению были опять сокращены. Наступающей зимой вряд ли появится возможность отапливать больше одной комнаты. Ирена Бухэбнер почти с отвращением думала, что будет заперта с Ренатой в четырех стенах. За бешеные деньги она купила печку, которую можно было топить дровами, и установила ее в библиотеке. Она намеревалась жить здесь и без помех заниматься всем, чем хотела. В саду валялось полно веток и хвороста. Вегерер должен был все собрать, Бергер, Камилла и Рената — разобрать дрова и сложить их в поленицу. На Лангталер рассчитывать не приходилось, она была больна, пребывала в полной апатии и что-то вечно бубнила про себя.

Вегерер смастерил для Ренаты две большие ходули, она попробовала ходить на них по заброшенной теннисной площадке, где они складывали дрова. Сначала она с трудом держалась на ходулях, скользила и падала, но вскоре уже довольно долго ходила на них, визжа от радости и смеясь.

— Камилла, ты не хочешь тоже попробовать? Это нетрудно.

— Нет, спасибо, я не хочу.

— Камилла, ну пожалуйста, ведь у тебя же есть время сегодня.

— Нет, у меня нет времени. Как только я закончу здесь работать, я сразу пойду домой.

Рената продолжала свои упражнения с ходулями. Камилла не хотела играть с ней, хотя девочка до сих пор этого не поняла. Даже если им задавали много уроков, время все равно оставалось, и Камилла могла бы, как раньше, проводить его с Ренатой. Но ребенку, несмотря на все усилия, не удавалось уговорить Камиллу.