Они опять пошли. Камилла немного впереди. Рената шла, делая один большой, а затем один маленький шаг, снова большой и снова маленький. Путь до дома казался всем бесконечным. Рената раздумывала, что нужно сказать, чтобы Камилла и господин Вегерер опять помирились.

— Мебели совсем не жалко, — убежденно произнесла она, — потому что она действительно очень старая. Жалко рояля. Без рояля госпожа баронесса не сможет учить меня музыке.

Ей не следовало этого говорить. Камилла вдруг быстро побежала от них в противоположную от дома сторону. Люди останавливались, смотрели ей вслед. Ее красную юбку высоко поднимал ветер, так что были видны ее голые ноги.

— Что с ней? — растерянно спросила девочка.

Вегерер не знал, что ответить. Он сунул в руку Ренаты справку из пункта приема яблок.

— Должно быть, у барона в саду яблоки тоже поспели, — сказал он.

Убежав от всех, Камилла попала на незастроенный участок луга. Она тяжело дышала, ее сотрясали рыдания. Здесь она попыталась успокоиться. Она вспомнила о листках бумаги, которые часто видела у баронессы. Почти всегда, когда она приходила, баронесса сидела над этими бумагами. Около красных крестов теперь стояло множество мелких пометок, сделанных карандашом. Камилла наконец поняла, что таким образом Тереза Ротенвальд прощалась с вещами, которые она любила и которые были нужны ей. Вегерер был прав.

Потом она вынула из кармана письмо Винцента, которое получила на почте. Винцент до сих пор был очень расстроен тем, что не встретился с Камиллой в тот вечер в Бойгене, и, как она и ожидала, не верил ее сообщениям о своих родителях. Он писал, что еще одну неделю пробудет в госпитале, а потом уедет неизвестно куда. Ему трудно представить себе, как он расстанется с родиной, не повидав родителей. «Пожалуйста, Камилла, — просил он, — напиши мне правду. Какой смысл обманывать меня, ведь скоро я опять буду на фронте. Я имею право знать правду».

Камилла перечитывала письмо снова и снова, потом легла на сырую, рыхлую землю и закрыла глаза. Она не знала, что делать дальше. Она мечтала о других письмах. О письмах, в которых будет идти речь только о ней и Винценте. А теперь это ужасное происшествие с бароном и с описью имущества. Но самыми страшными были слова Вегерера о доме. Как теперь ей мечтать поселиться в этом доме с Винцентом и его семьей, которая примет ее как дочь? Как они будут жить в комнатах, где нет мебели, читать книги, которых нет, как она будет играть на рояле Винценту и баронессе, если рояль скоро вынесут и не вернут обратно? Где она будет жить с Винцентом, если у барона отнимут дом, с чердака которого Камилла могла смотреть на домик привратника, где живет ее мать, и совсем не смотреть на дом инженера? Как тогда узнают все остальные, что Камилла расстанется со своей прежней жизнью и войдет в новый, более высокий мир, вход в который этим остальным закрыт? Все ее мысли должны принадлежать Винценту, а его — Камилле. А теперь им приходится думать о вещах, которые разрушают их счастье, ставят его под вопрос. Отчего все так происходит, кто в этом виноват?

Несмотря на раннюю осень, дни стали заметно короче. Камилла пошла домой. Она попыталась намазать на хлеб плавленый сырок, но он был словно резиновый и не намазывался. Она вышла из дома и отдала хлеб Пако, который жадно схватил его. Она слышала, как наверху в доме Рената учится произносить английские слова, как мать поправляет ее. Потом все стихло. Только сейчас Камилла подумала о том, что инженер все еще не приехал.

Мария Лангталер проводила все больше времени за чтением романов. Она погружалась в очередную книгу, как будто в ней теперь заключался смысл ее жизни, и почти не разговаривала с дочерью. Камилла сидела напротив матери и пыталась сосредоточиться на домашнем задании. Молчание воздвигло между ними невидимую стену. Когда Камилла двигала линейкой или хлопала учебником, мать вздрагивала и испуганно оглядывалась. Наконец Камилла не выдержала.

— Мама, что с тобой, ты больна? — спросила она.

— Все спрашивают, больна ли я, — ответила Мария. — Может быть, и больна. Но никто не спрашивает почему.

— Ну, хорошо, мама. Я спрашиваю. Почему ты больна? Потому что отец не вернулся?

— Может быть, — ответила мать, глядя в пустоту.

— Я не верю тебе. Ты, наверное, боишься, что он опять приедет в отпуск. Но это будет не скоро. Что тебя еще беспокоит?

«Сейчас она скажет что-нибудь об инженере, — думала Камилла. — Нет, она этого не сделает». Но она ошиблась.

— Я знаю, почему инженер не приезжает, — сказала мать.

«Неужели она начнет рассказывать о том, что между ними было? Я ничего не хочу знать. Это уже так далеко от меня, я не хочу к этому возвращаться», — думала девочка.

Но она услышала в ответ нечто иное, чего никак не ожидала услышать.

— Инженер, — сказала мать медленно, — не приезжает из-за барона.

— О чем ты? — Камилла отодвинула тетради в сторону и склонилась к матери так близко, будто хотела заставить ее еще раз произнести эти слова.

— Я знаю больше, чем все, — продолжала Мария Лангталер. Она говорила тихо, монотонно, словно речь шла о повседневных делах. — Инженер с бароном проворачивали не только маленькие делишки с салом, мукой и яйцами. У них были и другие дела, большие, опасные. Я знаю об этом. Сама слышала.

— Что ты слышала? — Камилла застучала кулаками по столу. — Ты должна рассказать, мама, должна.

— В тот день, когда баронесса пришла узнать, где инженер, — сказала мать, — она почему-то думала, что я должна знать, где он, я сразу же почувствовала, что у них неприятности из-за инженера. С тех пор как уехал твой отец, а затем и ты, я не могла больше спать. Ночью я часто вставала и подходила к окну. Я видела, что в погребе барона горит свет. После прихода баронессы я стала бояться еще больше. Вдруг вернется твой отец? Кто знает, что на уме у человека, который просто сбежал? Я уходила в сад и гуляла там в темноте. Собаку я запирала, иначе она сразу же выдала бы меня. Да, собаку я запирала.

— Это ты уже говорила, мама. Рассказывай дальше, пожалуйста.

Камилла обошла стол, поставила свой стул рядом со стулом матери и придвинулась к ней как можно ближе, стараясь в то же время не касаться ее.

— Однажды я подошла к садовой решетке барона, прислонилась к ней. Она подалась назад, и я стала легонько раскачиваться взад и вперед. Это было приятно и успокаивало меня. Ночь была темнее, чем всегда. Я снова заметила свет в окне погреба.

— Что еще ты видела? Ты должна сказать. Это очень важно.

— Я ничего не видела, — сказала Мария Лангталер.

— Но слышала? Ты слышала что-то о делах барона и инженера. Скажи что. Я хочу знать.

— Ты хочешь знать? Зачем это тебе?

Впервые с начала своего необычного рассказа Мария Лангталер подняла голову и посмотрела на дочь. Она смотрела на нее так, будто только сейчас поняла, что все это время говорила с ней.

— Затем, что тогда, может быть, мы поможем барону, мама. Если ты скажешь, что ты знаешь, то ему можно будет помочь. Понимаешь?

Камилла схватила руку матери. Она уже забыла, что значит тепло материнского тела. Они не обнимались и даже не прикасались друг к другу уже целую вечность. Теперь она чувствовала ее тепло, и это тепло означало помощь, означало надежду.

Но мысли Марии были далеко от Камиллы. Она опять перенеслась в ту ночь, вернулась к своим страхам, давшим начало ее болезни, которая от воспоминаний только усилилась. Она опять ощутила спиной раскачивающиеся прутья решетки, услышала скрип колес, тяжелое, напряженное человеческое дыхание, голоса. К ней вновь вернулось то отвратительное чувство из смеси страха и любопытства, которое приковало ее тогда к решетке. В приглушенных голосах она узнала голос барона, а потом Карла Хруски. Она слышала, как на тележку что-то грузили, иногда до нее долетали обрывки фраз. Дрожа от усталости, она решила вернуться назад. Не успела она сделать и шага, как Хруска отчетливо произнес: «Сырье с фабрики инженера мы вывезли, господин барон. Сырье — это особенно опасное дело». — «Может быть, — ответил барон, — но все остальное тоже опасно».