— Жди! — крикнул он, нырнув в лифт.

— Ох, — вздохнула я и недоверчиво покачала головой.

Сережа вернулся через двадцать минут, еще двадцать понадобились ему, чтобы закрыть течь.

— Что я тебе должна? — спросила я.

— Десять долларов за бензин и починку, бутылку коньяку — за потерянное время, — по-деловому ответил он.

— Все? — сказала я с надеждой, что он шутит.

— Да, — ответил он и улыбнулся, — я не очень хорошо зарабатываю, но лишнего мне не надо.

Удивительно, я, например, всегда нуждаюсь только в лишнем.

— Хорошо, — проговорила я, — а ужинать ты будешь?

— Ну, конечно, я умираю от голода, — весело прокричал он и пошел мыть руки.

— Тогда я вычту из твоих денег пять долларов и отдам по курсу, — торжественно провозгласила я.

— У тебя есть коммерческая жилка, — улыбнулся он, обнял меня за талию и вытер о мою щеку мокрое лицо.

Я выдала бутылку и поставила на стол ужин. Сережа был очень жадным, но боролся с собой, поэтому пили коньяк мы вместе. Вернее, я пила, а он поедал мои последние продукты. После ужина я опьянела и осмелела настолько, что позвонила соседу-семьянину и сказала, что дежурство снято. Сережа подобрел, и мы начали весело обсуждать наших коллег. На переходе к десерту было обнаружено, что только мы да добряк директор заслуживаем уважения в нашем коллективе, чуть позже, после еще одной моей бутылки, мы ощутили необходимость друг в друге и начали целоваться. После жарких объятий на кухне я была готова поступиться принципом «не спать с женатыми мужчинами» и поступилась им. В поисках дружелюбного дивана (бывшего супружеского) мы, целуясь, миновали кухню и коридор. В пути с Сережей было тяжело, его макушка едва доставала до моего уха, и мне хотелось взять его на ручки. Чтобы доставить мне удовольствие, бедный учитель английского шел на носочках, сообщая мне, что весь ушел в корень. И он не врал: со своим «корнем» Сережа был примерно одного роста… Я проснулась раньше всех в доме и долго рассматривала тонкий профиль Сережи. У него были темные волосы, закрытые домиком глаза и крупный сухой рот, он тихо дышал и нежно улыбался во сне. Мне захотелось прижать его к груди и добром, лаской выбить патологическую, кулацкую жадность из его хрупкого тельца. Еще я думала, что не против делить с ним зарплату и постель. Утром, за завтраком-кофе, он сказал:

— В субботу едем на море. Продукты — твои, бензин — мой.

Я покорно улыбнулась и кивнула. На работу я пришла ко второму уроку, и мы официально поздоровались в учительской…

К морю мы добрались во второй половине дня. Сережа обаял хозяйку-гречанку, и она бесплатно пустила нас в сдаваемый в сезон сарайчик.

Пропуская меня в маленькую калитку, мой друг сказал хозяйке:

— Это моя жена, — а я зарделась, как девица, ни разу не бывшая в загсе.

Хозяйка широко улыбнулась и поприветствовала меня по-гречески:

— Яссас! — и добавила по-русски: — Наконец-то с супругой пожаловал, а то все с девками, да с девками…

— Зачем же вы ее пугаете? — засмеялся Сережа.

Но я в этот момент находилась в хрустальном флаконе признанного на двое суток официального положения.

Нам было настолько хорошо вместе, что я даже забыла о том, что мои продукты намного дороже его бензина. Мы купались и угощались целый день. Сережа, всерьез интересующийся теорией и практикой эротики, кормил меня на пляже запеченным судаком, и пригоршни песка противно скрипели на моих зубах. Я не сопротивлялась и находила этот вкус восхитительным. Я боялась спугнуть мгновение нашей чистой, почти детской близости… Я не помню, в какой момент перестала воспринимать его критически. Он как-то вдруг стал мне нравиться весь, он превратился в воплощенную мечту. При свете заходящего солнца его жадность превратилась в хозяйственность, его бахвальство — в желание мне понравиться, его склонность к обидам — в милую закомплексованность мужчины невысокого роста. Когда первые отблески звезд закачались в темной воде, Сережа организовал из нас команду королевских купальщиков. Я снова порадовалась своей способности легко подчиняться мужчине. Тихо выкатившаяся на звездное небо луна заставила нас отбросить тени. Моя тень была до безобразия растянута, а Сережина — сжата. С радостным, даже тупым смирением я подумала о необходимости пластической операции по укорачиванию ног и вошла в воду. Сережа долго и нежно носил меня на руках, а я вздыхала и сладостно-грустно думала, что только море может сделать меня удивительно легкой, а его таким сильным, я завидовала рыбам, потому что у них не было супружеских отношений и непреодолимых различий в росте и весе, я завидовала рыбам и чуточку жалела их — у них слишком тихая скучная жизнь, и они не стремятся к Сереже… В четвертом часу, который я определила по бледной, лишенной магической косметики ночи луне, мы вернулись в сарайчик. Здесь расхаживал обеспокоенный нашим отсутствием или просто мучившийся бессонницей петух. Он пристально посмотрел на голого Сережу и обиделся. Я видела, что петух собрался объявить утро и доказать Сереже, что он тоже ничего. Но курицы мирно спали, и жаль было их будить по такому ничтожному, как мне казалось, поводу. Я приложила палец к губам и прошептала: «Тс-с-с, не надо». Петух внимательно посмотрел мне в глаза и наклонил голову, мол, если ты так просишь… Он оказался джентльменом и приостановил начало нового дня. Он выкрикнул свое «ура» свету на полтора часа позже всех петухов в округе. В то задержанное утро мы валялись на скрипучих кроватях, смеялись, допивали чистую воду из пластмассовых бутылок и выдохшееся шампанское, сделанное, наверное, из грязной воды. Я была счастлива, очень хотела спать и не ощущала боли от предстоящего возвращения моего Сережи его жене. Хозяйка бродила по двору и ожидала нашего выхода, а выход задерживал Сережа, или я, или наша любовь, о наличии которой, почти задохнувшись от страсти, сообщил мне Сережа. «Он любит меня, — устало и удовлетворенно подумала я. — Он любит меня, а это значит, что не любит свою жену, а это значит, что не будет с ней жить, а значит, мы, наконец, поженимся». Меня нисколько не удивила скорость моего перехода из лагеря покинутых и обворованных жен в стан прекрасных, стремящихся к победе любимых. В моей голове подозрительно быстро расселись расхожие, но от этого только более справедливые клише: «меня никто не жалел», «она его не ценит», «лучшее — враг хорошего», «жизнь — одна» и даже «он сам ко мне пришел». Я, кажется, растеряла свою порядочность, но это нисколько меня не беспокоило. Я была любимой (с этим самоназванием подруг чужих мужей меня познакомила Большая Подруга Маша на вялой разборке наших прошлых отношений), так вот, я была любимой, а она, Сережина Катя, всего лишь постылой, висящей на волоске привычки женой.

После морской прогулки мы встречались все чаще, становились друг другу все ближе, роднее. Единственным, что теперь объединяло его с женой, были деньги, которые он исправно проносил мимо меня в свой хмурый неуютный дом с геранью на подоконнике седьмого этажа. Я была его вечным свидетелем сверхурочной работы и нагло оповещала об этом Катю.

— Здравствуйте, Катя, — говорила я, — у нас совещание по перестройке учебного процесса.

— Спасибо, что позвонили, — отвечала мне она неизменно вежливо.

Я клала трубку, поджимала губы и думала: «Ее интересуют только Сережины доходы, хапугу. Неужели она ничего не чувствует?»

А если чувствует? Сердце мое начинало бешено колотиться, спасительное «так ей и надо» запутывалось в глубинах моих воспоминаний о собственной семейной жизни, и я понимала, что мои претензии на памятник супружеской мудрости во весь рост совершенно вздорны. Я не была слепа, но мне было все равно, чем и воспользовалась Большая Подруга Маша. Но если Катя не ослепла, то значит боролась за свое полуметровое счастье. В такие моменты я всегда представляла, как великий скульптор выбирает для нее постамент, как снимают мерки с ее маленькой фигурки и как она, каменная, прижимая к груди живого Сережу, насмешливо смотрит мне в глаза…