— Я люблю вас, Анна Александровна…
А я? Кого же тогда люблю я? Притворившись мертвой и блаженно улыбаясь, больше ничего не желая, потому что все чувства к Санеке вмиг улетучились, оставив звездную пыль или кометный хвост, данный мне в ощущении своей абсолютной ценности, я думала о том, кого же тогда люблю я? Но многих ли женщин, придавленных тяжестью разврата и весом мужского роденовского тела, называли на «вы» и по имени-отчеству? Я погладила Санеку по спине и попыталась заглянуть в глаза. Мне, кажется, не придется объяснять ему причины только что совершенного поступка. Я наверняка избегну дальнейших посягательств на свою честь и достоинство. Мы вряд ли будем дружить семьями. А если он еще раз скажет о любви, то я громко пукну, чтобы уравнять наши шансы в дипломатической миссии по воспитанию Взятки. А Санека усердно целовал меня в плечо, уверенный, что джокер до сих пор находится в его руках. А я запела:
— Бедному сердцу так говорил он, но не любил он, но не любил он, нет, не любил он меня!..
И мы засмеялись. И удовлетворили свою похоть еще раз. Взятка восхищенно подвизгивал, сидя на задних лапах у подножия дивана. Он, наверное, думал, что в результате долгожданного воссоединения двух любящих сердец через пару месяцев рядом с ним на ковре будет болтаться целый выводок черномордых Взяток…
— И что мне делать, Анна Александровна? — спросил Санека, прикидываясь вечным девственником.
— Месяц-другой — гордиться, через полгода рассказать об этом кому-нибудь по секрету, через пару лет жениться и изредка, до вязкой мечтательности, страдать о том, что могло бы быть, а через десять лет, увидев меня постаревшую в городе, незаметно перейти на другую сторону улицы и, вздохнув, подумать: «Надо же, что с людьми делает время», — ответила я.
— И вам не жалко?
— А разве мы что-то не доделали?
— А того, что могло бы быть?
Нет, это еще хуже, чем про любовь. «Бы, быть» — и я уже в Голливуде, а на руках у меня двое детей: дочь от покойного Сергея Васильевича и сын от здравствующего Сергея Анатольевича, а по лицу растекаются шрамы от серной кислоты, а у владельцев студии — письмо от Наины о моей связи с Гитлером. Если бы со мной случилось все, что могло бы быть, то я ничего бы не успела толком понять и умерла бы от нервного перенапряжения. А тогда мне было бы жалко…
— Санека, мне пора домой, — тихо сказала я.
— А вы еще приедете купать Взятку? — спросил Санека, когда я уже стояла в дверях.
— Всенепременно, — улыбнулась я и подумала, что это была одна из самых лучших антиалкогольных процедур в моей жизни.
И мне совсем не хотелось возвращаться в пустую холодную квартиру и плакать о своем бездарном поведении в полном одиночестве. Мне, вообще, ничего не хотелось. Я устала от себя…
Одиночества не получилось. Кирилл, помятый и измученный, сидел в кресле в обнимку с моим щедро надушенным розовым свитером и притворялся фетишистом.
— Поздравляю, — кисло, но виновато улыбнулся он.
— Тебя также, — сказала я.
— Ты сегодня вышла за меня замуж, — торжественно провозгласил он и протянул мне свидетельство о браке.
— Значит, вчера у тебя был просто мальчишник?
— Анечка, ты несправедлива…
— Потому что ты — отражение Галиных недоделок и кошкина вонючка. Можешь завтра же подавать на развод, — гордо сказала я.
— А если я тебя люблю и никогда больше не буду? — спросил Кирилл, кидая еще одну гранату в воронку, созданную Санекой. — Это что-нибудь меняет?
— Ничего абсолютно. — Я сама не знаю, почему была так неприступна.
— А я тебе подарок купил, — огорченно улыбаясь, сказал Кирилл.
— Ну и что? — спросила я строго, но почти заинтересованно. Хитрым он был, этот последний пионер, хитрым и наглым.
— Хорошенький такой, — еще более огорченно сказал он.
— Один всего подарок? — недовольно вздохнула я.
— Один, но свадебный. Не Гале ж его теперь отдавать, — улыбнулся он.
— Ах так? — возмутилась я, а Кирилл протянул мне три маленьких ключика:
— «Девятка».
— Смерть Наине Алексеевне, — восхищенно прошептала я.
…На мне по-прежнему был зеленый пиджак, прозванный Кириллом «френчем». На пиджаке было восемь пуговиц, и первую наконец, вступая в брачную ночь, я расстегнула сама. Вторую Кирилл расстегнул потому, что теперь я была его женой, третью — потому что он все-таки был Кирилл, четвертую — потому что два совокупления у меня сегодня уже было, а бог любит троицу, пятую — потому что я люблю просыпаться с патриотами, шестую — потому что я соскучилась по его вареному покою, седьмую — потому что мне с ним было хорошо, а восьмую — потому что без нее нельзя было снять пиджак.
— Ты меня хоть немножечко любишь? — спросил он, а я, ощутив горький привкус разницы поколений, покорно кивнула.
— А где ты была сегодня ночью? — напряженно поинтересовался Кирилл.
— У Рады.
— Ла-а-асточка ты моя, — нежно прошептал он.
И я поняла, что иногда, очень редко, я смогу ночевать у Рады. И еще поняла, что если старинные часы еще идут, то они идут на всю катушку, а из всех моих «только онов» самый только он — это последний пионер Кирилл. И без него я наверняка бы потерялась, потому что поезда на вчера и на завтра едут в разные стороны. А стоя на платформе с Кириллом, их можно тихо провожать…
И я впала в зимнюю спячку. В роли спящей красавицы мне удавалось читать лекции, ссориться с Наиной, руководить Наташиной курсовой, мирить Большую Подругу Машу с мужем, отказываться от купания Взятки, учиться водить машину и коротать вечера под тихое посапывание Кирилла. Ко мне подкралась старость, или я просто заболела ею…
Пришла весна. Ветер не пробивался ко мне в комнату, потому что нас разделял лейкопластырь, наклеенный на форточку и спасший меня от холода зимой. Но я выздоровела, и мне отчаянно был нужен свежий воздух… Дерево за окном вдруг снова сильно растревожило меня, и я поняла, что вылечить меня от старости невозможно, для опоздавших не бывает «завтра». Потому что не за что бороться и нечего предвидеть. Для уставших не наступает весна, а просто улучшается погода. Равнодушным нечего терять, и они не боятся ветра. Интересно, что со мной сделали враги? Или это я сама с собой сделала? И так ли он мне нужен, этот свежий весенний воздух?..
