Посреди комнаты, на каменном постаменте лежал хрустальный ящик, формой похожий на гроб. Причем, он был не пуст: сквозь прозрачную, даром что изрядно заиндевевшую, крышку виднелась фигура девушки, закутанной в погребальный саван. Неподвижная и бледная чуть ли не до белизны, она явно уже не принадлежала к миру живых… и все-таки сохранилась настолько хорошо, что язык не поворачивался назвать ее «трупом».

— Моя Ирма, — с грустью промолвил барон, выпуская изо рта целое облако пара, — привез ее из одного путешествия… влюбился как мальчишка. Обвенчаться мы не могли: дворяне не женятся на простых пастушках. А жить со мной просто так она не захотела… вообще не захотела жить — наложила на себя руки.

Слушая это признание, Эрвин едва сдержал усмешку.

«Что ж, этого и следовало ожидать, — подумал он с какой-то досадой, — это мы, некроманты, одиноки, вот всех и меряем по себе. А у обычных людей вообще-то и друзья бывают, и семьи с детьми… и любовь так называемая. Потому их и волнуют… хе-хе, не только они сами. Волнуют — вот и заставляют идти то на подвиги, то на преступления».

— Прошу, сударь некромант, — продолжал между тем барон, и голос его заметно дрожал, — можете призывать что хотите: хоть всю свою Тьму, хоть демонов из бездны. Только верните мою Ирму! Даю слово дворянина: она не покинет замка… и наша общая тайна тоже. Повторяю, что готов предложить вам вчетверо больше, чем вы запросили с крестьян Козьей Горы.

— Ладно, — некромант вздохнул, — не буду врать, что понимаю вашу светлость… но деньги лишними не бывают. Тем более что мне нетрудно потратить толику Тьмы… и совсем не жалко ее: даже наоборот.

Холод и боль… последняя настигла Ирму точно в момент пробуждения, заставив исторгнуть жуткий крик, недоступный человеческому горлу. И не было пробуждение это отхождением от сладкого сна, что приносит отдых душе и телу и одаряет силами для нового дня. Нет, Ирма пробудилась от прикосновения того мира, который она отвергла… но который упорно не желал ее отпускать. От грубого и гнусного прикосновения, силком вернувшего… нет, бросившего ее снова в ту же мирскую грязь. Из которой Ирма так надеялась вырваться. Так напрасно надеялась…

Внутри нее бурлила и клокотала первозданная, незамутненная чернота, отравляя саму душу. А, впрочем, нет: душа-то как раз давно воспарила к небесам. Здесь же, с Ирмой, остался один только мусор — злость, обида, досада и зависть. И теперь они терзали девушку, варясь в напитавшей ее черноте.

Она кричала до тех пор, пока не сорвала голос; пока не охрипла, а изо рта не потекла струйка густой черной крови. Но боль не унималась, боль буквально жгла ее изнутри и тем более мучительной была оттого, что Ирма не могла ни унять ее, ни хотя бы выразить криком. Боль… и холод, от которого не спасал ни саван, казавшийся лишь жалкой тряпицей, ни спешно принесенная одежда. И даже камин, разожженный в баронских покоях — не помогал.

— Потерпи немного, любимая, — лепетал меж тем барон, суетясь подле нее и подгоняя слуг, — ты скоро… скоро согреешься. И мы снова будем вместе… никогда не расстанемся.

— Ублюдок! Тупой недоношенный ублюдок! — прошипела на это Ирма, — зачем ты сделал это? З-зачем?!

— Но я же люблю тебя! — отвечал барон тоскливо и жалобно.

— Да на кой леший мне твоя любовь? — он протянул к Ирме руки, но та отстранилась, — теперь… зачем она мне? И зачем мне ты? Неужели до тебя еще не дошло, собачий выкормыш… что мне надоело пасти овец… и терпеть домогательства отчима-пьянчуги. Но и служить подстилкой хлыщу голубых кровей я тоже не хотела! Не понял? Я хотела стать дво-рян-кой — выйдя замуж за тебя! Тогда бы ни один забулдыга не посмел лезть мне под юбку и дышать в лицо перегаром!

Но ты не захотел жениться на мне… ты обманул мои надежды! Так что мне оставалось делать? Возвращаться в родное село? И что изменилось с тех пор: коли ваша светлость не смог взять в жены пастушку — так неужели он надеется, что его обвенчают… с трупом?

Но барон, казалось, не слышал этой яростной отповеди. Он продолжал гонять встревоженную прислугу, засыпая ее все новыми распоряжениями и одновременно бормоча «потерпи», «не волнуйся», «теперь все изменится». Пустые бесплодные слова… он кормил ими Ирму еще до прощальной петли на ее шее.

В покоях уже было натоплено до жара, но девушка будто не чувствовала этого; холод не покидал ее, и дрожь не унималась. А слуги уже накрывали на стол, уставляя его всевозможными яствами. В былые времена Ирма вряд ли могла сдержать голодную слюну при виде такого зрелища — однако теперь оно вызывало не больше аппетита, чем поленница дров или поляна с цветами.

— П-прошу к столу, — окликнул ее барон, — отпразднуем твое возвращение. Глядишь и согреешься… ты ведь голодна?

Ирма и впрямь ощущала, как внутри нее нарождается голод… вот только блюда со стола оказались против него бессильны. Девушка отхлебнула вина и не почувствовала ни вкуса, ни растекающегося внутри тепла; попробовала кусочек мяса, прожевала — и с отвращением выплюнула: ей показалось, будто она есть тухлятину.

Девушке понадобилось несколько минут, наполненных бестолковым ковырянием блюд вилкой, прежде чем она поняла: кушанья на столе ей бесполезны потому, что они… мертвы. Утолить же голод Ирмы могло совсем другое — нечто живое и теплое… то, что она внезапно почувствовала в сидящем неподалеку бароне.

— Милый! — тоненько протянула девушка, пододвигаясь к нему как можно ближе, — ты был прав… прости. Теперь все и вправду изменится, и мы… уже точно не расстанемся.

Барон так хотел верить в счастливый исход, что услышанному только обрадовался. Поведение своей возлюбленной… вернее, резкую его смену, он истолковал чрез шоры своих же надежд и ожиданий. Потому и не смог, а вернее, не успел ничего понять… даже когда холодные, белые, скрюченные пальцы сомкнулись на его горле.

А что же Эрвин? Получил ли он заслуженную награду и спокойно покинул замок? Ничуть не бывало! То ли сказалась жадность барона, а может его светлости просто не хотелось оставлять в живых некроманта, узнавшего слишком много.

Так или иначе, но хозяин замка велел страже схватить Эрвина, едва тот закончил с пробуждением Ирмы. Схватить силами сразу пяти ратников и привязать к одному из зубцов крепостной стены. Где и оставить в ожидании восхода солнца, который, судя по алеющему горизонту, был уже близок.

«Зато слова своего дворянского не нарушил, — со злостью подумал Эрвин, — тайна замок не покинет… и не покину его я, посвященный в нее».

— …ты гадкая, противная всему живому, бездушная тварь! — напутствовал его светлость ведомого на смерть некроманта. И больше не называл его «сударем».

Надо сказать, что способ расправы с Эрвином барон выбрал с некоторой толикой ума — хотя бы потому, что догадался не рубить ему голову, не жечь на костре и не совершать иных, подобных глупостей. Некромант вспомнил историю с Гидеоном, собратом по цеху: того злые глупые горожане просто-напросто побили камнями. О чем потом успели неоднократно пожалеть, ибо Гидеон был некромантом опытным, и Тьма из него хлынула, словно гной из лопнувшего фурункула. И отравила весь город, выкосив его чумой и безумием за пару недель.

Что ж, барон поступил осмотрительнее — потому как большая часть Тьмы, обременявшей Эрвина, должна была сгореть на солнце. А заодно и зажарить живьем самого некроманта, лишенного привычной защиты в виде плаща и очередной порции зелья. Медленно сгорев изнутри, к полудню Эрвин должен был оставить после себя лишь пару костей и горсть пепла. Остатки Тьмы, скорее всего, разнесет ветром по окрестности… и очень скоро местных жителей будут тревожить недород, падеж скота, а может даже и восставшая нежить.

Как вариант, Тьма осядет в самом замке — на правах проклятья, и превратит его в одно из тех мест, куда по своей воле осмелится заглянуть разве что завзятый авантюрист. Лично Эрвину более вероятным казался именно такой исход; тем более что в замке он уже, своею же рукой поселил нежить. А такова уж природа нежити, что жизнь рядом с собой она не переносит. Никак.