— Помилуй, Хопхоп, правду ли говоришь? — Алишар-бей осушил чашу, быстро поставил ее на поднос. И, с упреком взглянув на кадия, вдруг стал стыдить его: — Как же так? Неужто не приказал ты: «А ну давайте все сюда! Поглядим!» Эх ты дурень, Хопхоп! — Глаза у него налились кровью, дыхание участилось, будто гурии, о которых говорил Хопхоп, сейчас предстанут перед ним.— Ах, жаль! Надо бы съездить в Домузлу, погостить у кадия... Правду ли говоришь, Хопхоп, не врешь ли, свинья?
— Эхе-хей, мой милый! Такие бывают обычаи в чужих краях — не нарадуешься. Не то что в твоем Эскишехире — чтоб ему провалиться,— коим стараешься ты править, боясь попрать пропахшие плесенью установления шейха Эдебали.
— Несчастный Алишар! Зря жизнь прожил! Но поздно теперь плакать. Значит, по их обычаю, принимая гостя...— Он вдруг опомнился.— Э, да что там обычаи. Пусть их писаря записывают. Рассказывай дальше! С девкой-то что стало, с девкой?
— Так вот препираемся мы с ней, а я все прислушиваюсь: что за дверью?
— Чтоб ты оглох, Хопхоп! Время ли слушать, раз дверь на задвижке? И как она тебе в морду не плюнула! Надоело ведь ей небось. Эх и слабак, думает. Тут и мертвый из могилы поднимется. А ты слюни распустил!
— Может, и плюнула бы, да кадием воспитана. Вот и вразумляет меня лаской...
— И то правда, уж если вошла и сама дверь заперла, то из-за робости твоей уходить не станет. Ну а дальше что было?
— Постелила постель.
— Раздела?
— Как луковичку!
Алишар-бей замер. Тяжело дыша, прохрипел:
— Ну, ну, дальше, Хопхоп! — Он, как лапой, обхватил кадия за шею, потряс голову.— Пока все не расскажешь, не ублажишь меня — не отпущу!
— До утра мучила, Алишар-бей. Не чаял до рассвета дотянуть.— Кадий задумался, вздохнул.— Что говорить? Всего не расскажешь. Обессилел я, подняться не могу, спина — как переломанная... Чтоб дух перевести, разговор завел: что за обычай, мол, у вас такой? И узнал: никакое соитие не считается у них грехом. Молоденьких наложниц да мальчиков-рабов по утрам хозяева наряжают и посылают в город, а вечером деньги у них требуют.
— Куда посылают, дорогой? В ремесленные ряды, на рынок, что ли?
— И туда посылают, но больше к старухам, содержательницам особых домов, и в бани при рынках.
— Как же это? Неужто в бане, при всем честном народе.
— А никто не мешает.
— Правда ли, братец Хопхоп? Эх, чтоб тебя!..
— Чистая правда!.. Бани на рынке Домузлу построены, как у нас медресе: вдоль стен отдельные кельи. Войдешь, выберешь, какая нравится, договоришься о цене и веди себе на здоровье в келью. Невольница сначала введет тебя в грех, а потом вымоет, вытрет и выйдешь ты, рая достойный, с улыбочкой.
— А если увидит кто?
— Ну что ж, скажет: «Дай бог тебе силы, ага!» Никому и в голову не придет посмеяться над тобой, каждый боится заработать палок от кадия.
— А праведники — чтоб их разнесло! — да охранители шариата?
— Этим велит кадий по двадцать пять палок всыпать, коли крик подымут. Месяц потом сесть не могут.
— Помилуй бог! Рабыни в бане?! Ах, Хопхоп, накажи тебя аллах!
Алишар-бей стиснул коленями ладони и закачался из стороны в сторону.
— Как понял я, что цыгане пришли из Домузлу, поглядел на его «дочек», тут меня и осенило. Рожи-то ведь им нарочно сажей вымазали, чтобы не узнали тут же! Послал их в баню, велел вымыть. Вернулись, Алишар-бей, белехонькие, как снег, ни пятнышка! Красавицы — свет не видывал! В султанском дворце таких не сыщешь, да и в Тавризе вряд ли найдешь. Недаром вот уж несколько дней грызутся из-за них софты с ахи. Головы друг другу пробивают, глаза вышибают. Нет, недаром! Сразу все мне ясно стало. Вот я и засадил кобелей в темницу...
— А девки, девки где, паршивец Хопхоп?
— После бани в доме божьего человека держать их нельзя. Привел сюда, пустил в гарем.
— Что ты сказал, Хопхоп?!
— Не веришь, пойди погляди!
— Ах, чтоб меня разорвало! — Алишар вскочил.— Накажи тебя аллах, Хопхоп! Осквернил мое омовение ты своей болтовней. В грех меня ввел.— Он покрутился на месте.— Теперь снова надо пойти... Омовение совершить...
Сотрясая огромный зал дивана, Алишар-бей выбежал за дверь.
Глядя вслед Алишар-бею, кадий Хопхоп сокрушенно вздохнул: слаб человек, игрушка в руках, страстен. Он закрыл глаза, перевел дыхание.
Видно, в гареме не сразу услышали стук. Алишар-бей заколотил в дверь кулаками...
Кадий Хюсаметтин-эфенди с проворством воробья в два прыжка подскочил к двери дивана — недаром прозвали его Хопхоп. Приложил ухо, прислушался. Не услышал того, что ждал. Недоуменно покачал головой, вернулся к подносу, налил вина. Вопреки обыкновению Алишар-бей, входя в гарем, не крикнул: «Прочь с дороги, прочь!» Обычно, когда разговор о женщинах разбирал бея, он под предлогом омовения кидался в гарем, хватал за руку первую попавшуюся наложницу и, разгоняя окриком остальных, тащил ее в ближайшую келью. Вот почему девушки в гареме ссорились из-за очереди перед дверью в селямлык.
Кадий задумчиво поднес чашу ко рту и замер. Понял, почему на сей раз Алишар-бей ворвался в гарем без крика. Оттолкнул подвернувшуюся ему наложницу — сейчас ему был нужен лакомый кусочек из цыганского шатра. Лицо Хопхопа расплылось в ухмылке, в глазах мелькнул и погас хитрый огонек.
Где бы ни появлялся кадий Хопхоп, его вначале не принимали всерьез — слишком он был невзрачный, тщедушный. Так было и в Эскишехире. Когда ему предлагали мзду, он делал вид, что не понимает, подарки и подношения называл «замазкой для глаз». Но тут все вспомнили, что любил он спрашивать каждого: «Ты случайно, упаси аллах, не из Даренде или Кермаха, не из Эрзинджана или Гюрюна?» (То были города, где служил он прежде.) И сообразили, что умеет кадий приспосабливаться к людям и обстоятельствам, и понимающе закачали головами: поживем — увидим.
Минуло несколько месяцев, но кадий Хопхоп с честью вышел из всех испытаний, нигде не дал промашки.
Между тем Хюсаметтин-эфенди ничем не отличался от большинства своих собратьев — выпивал, но так, чтоб не прослыть пьяницей, любил женщин и мальчиков, но так, чтобы не стать притчей во языцех. Когда удавалось, брал взятки и объявлял правым того, у кого было больше денег. Словом, был он обычным кадием сельджукской державы. У Хюсаметтина имелось в запасе несколько надежных правил в духе времени: «У кого есть рот, тот ест. Надо только суметь накормить!», «Лесть — лучшие удила для необузданного!», «Пока народ не устрашишь, дела не сделаешь!».
В первую же неделю после приезда, узнав, что Алишар-бей ненавидит взяточничество и потому залез по горло в долги, кадий, улучив момент, пожаловался на ход дел в стране и завел разговор о правах и обязанностях бея перед народом согласно шариату.
— Мой бей, здесь ты, можно считать, падишах с бунчуком, со Знаменем, с барабаном и литаврами. Кроме господа бога, над беем один господин — султан, и потому не следует тебе думать о том, что говорит и что скажет народ. На каждый роток не накинешь платок. Угодить народу нельзя, ибо он выгоды своей не понимает. А если бы понимал, то аллах — да буду я жертвой его! — не создал бы беев и не посадил их над народом. Если бей не поступает, как пришло ему на ум, значит, он идет против бога. Хочешь, чтоб слово твое стало законом,— не позволяй никому перечить. Государев диван любит сильных беев. Хочет бей, чтоб его уважали, должен собрать у дверей своих воинов. Ибо сказано: «Горы давят землю, бей давит народ». Воистину так с тех пор, как стоит земля, ибо с тех пор, как стоит земля, есть горы. Ты даешь людям потачку. Такая слабость до добра не доведет. Собери вокруг себя слуг и воинов, стань сильным. Не проявишь вовремя жестокости, народ не будет знать цены благоволению и милости. Желаешь перед народом, султаном и перед богом предстать с незапятнанным челом и добрым именем — нет другого пути! А в корень поглядеть: деньги, разметанные в народе, должны собираться у беев, чтобы в трудные времена можно было бы пустить их в дело. Дабы исполнился твой фирман, деньги нужны прежде сабли. Нет у тебя вдосталь акче, чем поможешь в беде народу? По книге предвечной, наша земля принадлежит аллаху, управление ею доверено беям. Достойно сана бейского и одобрено верой брать все, что видит глаз, там, куда дотянется рука. Буйного усмиряют палкой, народ — бедностью. Не должно задерживаться акче в кармане у народа, ибо народ — караван-сарай, а акче — путник. Да будет множество слуг у дверей твоих и грозные воины твои пусть держат в страхе базары! Тогда народ будет знать свое место, убедившись, что отнимут зарытые в землю, спрятанные в тюфяках да за пазухой монеты, вытащит их да потратит. А каждая трата — прибыль бейской казне. Бедный народ почтителен, надежды свои обращает к дверям бея. Заставь всех работать — кого силой денег, кого под страхом палки. Безделье народа для бея страшнее чумы. Желаешь быть беем, покорись шариату, держи народ в кулаке, под неусыпным оком своим, обрати его в семиголового дракона, на страх врагу. Чтобы сын доносил тебе на отца своего, а жена — на мужа, чтобы сын ради бея отца мог убить, а отец — сына. Пока ради тебя не будут они готовы броситься в огонь, нет тебе ни чести, ни блага. Ведь сказано: «Если туркмена прижать, он и отца повесит». Неужто до скончания века сидеть тебе на троне санджакского бея? Отрешись от мысли такой. Ты большего достоин. Следуй моему совету, стань сильным мошною и властью своей. Слушай меня, а об остальном не заботься.
