— Видал, Перване? Недаром сказано: «Нет в этом мире зелья, подобного вину». И еще: «Кто советуется, без помощи не останется». Так говорили монголы — наши предки. Говорили еще: «У всех мужей одно на уме».
— Ладно, хватит! Наскучил! Сегодня понедельник. Стирка в четверг будет. В среду приедешь в Эскишехир. Будешь гостем Алишар-бея в его винограднике на берегу Порсука. Утром, затемно еще, я за тобой приеду. Привезу куда надо. Подожду, пока ты свое дело сделаешь. Девку мне передашь, а дальше — не твоя забота.
— На чьей земле надо дело сделать?
— На нашей земле.
Тело у Чудароглу было толстое, короткое. С первого взгляда походил он на большой, набитый жиром кожаный мешок, к которому затем приделали голову, руки и ноги.
Он огладил висячие усы.
— Чья девка?
— Чья? Алишар-бей сказал: не все ли равно, как ее зовут. Пусть брат наш, Чудароглу, не спрашивает, а ты не говори. Пусть ест наш изюм, а лозу не ломает.
Чудароглу сдвинул на бровь соболью шапку, почесал в затылке.
— Значит, пусть лозу не ломает!.. Ну что, прав был я, поганый Перване?
— В чем?
— Когда сказал, что за триста не пойдет. А если лозу не ломать, приятель, то и за четыреста не пойдет. Пять сотен с Алишар-бея, и ни монеты меньше. Иначе, считай, не столковались.
— Взбесился ты, что ли, глупый монгол?! Ведь не императорскую дочь крадешь из стамбульской крепости.
— Почем знать! Может, еще труднее! Вот ты сказал: не императорскую дочь, а чью дочь надо схватить — не сказал.
— На что тебе имя? Тут совсем другое дело. Наш бей девку не для забавы берет, для женитьбы...
— Тогда и вовсе не пристало имя скрывать. Имя говори, кто?
Перване Субаши, оттягивая ответ, схватился за чашу. Отпил глоток, хотел было отставить, снова пригубил.
— Девка... Эдебали... Знаешь этого поганого шейха... в Итбуруне.
— Ай-ай-ай! В Итбуруне... Поганого шейха... Эдебали.— Чудароглу откинулся, застучал кулаками по кожаному панцирю на груди, забил по земле сапогами из оленьей шкуры, захохотал.— Чтоб твою душу забрали черные джины, поганец Перване! Чтоб сдохла твоя мать!
— Чего тебя корчит, Чудар?.. Приди в себя!
— Значит, поганого шейха... Эдебали в Итбуруне!.. Ай-ай-ай, значит, пойти, схватить и увезти... И еще за триста алтынов!.. И значит, в рубашке родила меня мать, шлюха, чтоб ей провалиться!..
— Струсил, что ли, поганый Чудар? Испугался старика Эдебали выжившего из ума семидесятилетнего старца. Ну и храбрец!
— Помилуй, Перване, что же это такое? Столько лет мы с тобой дела ведем. С чего это вы вдруг решили, что монгол Чудар — дурак? Неужто меня ни во что не ставите?
— Ну, сам подумай, не прав я? Ни оружия у шейха нет, ни воинов... Ни власти, ни фирмана. Одно слово, божий человек.
— Не болтай, надоело, Субаши... Да, испугался я, приятель! От страха чуть сердце не лопается. Хочешь, четыреста алтынов?.. Ладно, для круглого счета — пятьсот. Езжай и сам умыкни.
— Не дури, глупый монгол! Тебе-то какая радость от того, если я умыкну девку да наш бей с ней ляжет? За что пятьсот алтынов даешь?
— Не сообразил? А ведь мудр, говорят. Жаль! А на позор ваш посмотреть ничего не стоит? За такое зрелище тысячи алтынов не жалко.
— За какое такое зрелище? Невиданное, неслыханное, невозможное дело, что ли?
Чудароглу приставил ладонь к глазам, словно издали разглядывал Перване, да никак не мог узнать.
— Удивляюсь воистину делам божьим. С таким-то умом, Перване, столько лет протаскал ты свою шкуру, не отдав ее на съедение волкам да птицам? И как только каждую ночь дорогу домой находишь! Нет, Перване, не в ту дверь ты постучался на сей раз. Это дело у нас и за тысячу алтынов не сладится, и за десять тысяч не сладится! Покайся! И знай свое место, глупый Субаши. Что значит тронуть шейха Эдебали, да еще его дочь умыкнуть? А ну, скажи, что с тобой потом сделают? Небо на голову обрушится — ни вздохнуть, ни воды выпить не сможешь. Как покарают на том свете — не скажу, но на этом — хорошо знаю.
— Струсил. А все хвастал, пыжился, как верблюд: по три раза в день с пророком Азраилом перемигиваемся.
— Да что там Азраил...
— Неужто развалину Эдебали боишься?
— А как быть с ахи? Навалятся они все на меня, земли не найдешь, где могилу себе вырыть. Нет, приятель, напрасно ты в этот раз пришел. Напрасно срамишь меня. Чудар — дурак, есть немного! Да не такой дурак, как вы думаете.
— Помилуй, братец Чудар! Имей снисхождение. Не приплетай ты к этому делу лишнего. Да и выхода у нас больше нет. Чего проще умыкнуть девку, когда бабы стирать выйдут. Так что хочешь ты или нет, а не отвертишься. Говоришь, пятьсот алтынов? Согласен. Ну как? Больше четырех сотен наш бей не даст. Ладно уж, остальные из своей мошны прибавлю и...
Чудароглу задумался. Видно, от такого предложения ему и в самом деле стало не по себе. Поднял руку, прервал собеседника:
— Вот что, Перване! Наши предки-монголы говорили: «Много — напугает, глубоко — убивает». У ахи людей, что песка в пустыне, а корни глубоко, можно сказать — на дне морском... Разнесчастная судьба моя! Не узнал бы, согласился, и предали бы вы меня, потом выбросили, словно соринку из глаза. Эх! Нет у меня друга, кроме черной тени моей... Жаль!
— Ошибаешься, Чудароглу! Жестоко ошибаешься. Тебе ведь не придется спасаться от погони. Передашь девицу мне, и твое дело сделано. Будь все так страшно, как ты говоришь, мы б и сами не решились. Не рехнулись ведь. А чем обычно такие дела кончаются? Сообразив, что сделанного не вернешь, отец в конце концов согласится. Мясо от кости не оторвешь, говорят. Отец от дочери не откажется. Испорченный товар обратно тоже не возьмет. Да и зятем его станет не какой-нибудь безвестный курдский парень, а великий бей санджакский. В конце концов останутся довольны друг другом. Шейх за тебя еще помолится. Напрасно ты отталкиваешь мешок с золотом, что к ногам твоим упал, сынок Чудар.
Чудароглу вдруг хлопнул собольей шапкой оземь.
— Постой, постой, безбожный Перване! Так ведь к этой девке Кара Осман-бей сватался?
— Сватался.
— Значит, кроме мастеровых ахи, еще и сёгютский туркмен крови моей искать будет? Чтоб ты провалился!
— Ну вот, теперь Кара Османа испугался, трусливый Чудар. Видно, не по чину тебе сабля, не по духу тело.
— Может, вы не знаете, а я-то хорошо знаю, Перване! Кара Осман-бея только разозли — на разъяренного льва похож, на сокола, что на свою тень кидается, на голодного волка, на барса: прыгнет, не промахнется!
— Свихнулся ты, что ли? Ну, сватался! Да не сосватал. Жалкий туркмен этому добру не хозяин.
— Того не знаю. Озолотите, не хочу! Поищите другого дурака, который бы за вас в огонь полез, Перване Субаши! На сей раз меня нет.
— Опомнись! Отказываться нельзя. Мы все обдумали, прежде чем к тебе обратились. Так просто от Алишара тебе не отделаться. Ты и понятия не имеешь, нешуточное дело: страшнее некуда. Не найдем выхода, пропал Алишар-бей, знай это.
Чудару тон Перване не понравился: видно, и правда дело нешуточное. Насадил шапку на затылок, попыхтел, похмыкал. С тоской проводил взглядом своего любимого мальчика, который принес шашлык. Обмяк. Выпил вина.
— Недаром сказано, Перване: «Кто не жалуется, лекарства не найдет». Чтоб средство найти, надо знать, от чего искать. Почему вдруг на ум пришло Алишар-бею красть дочь шейха? Наверно, отправил сватов, получил отказ. Вот и решил умыкнуть. Но отчего бы шейху не отдать дочь за великого санджакского бея?
— Правда твоя, нойон Чудар. От тебя у нас секретов нет. Воистину, кто не жалуется, не вылечится. Страшная беда свалилась не нашу голову. Даже в старых книгах про то не писано, ибо, сколько мир стоит, ни с кем такого не приключалось. Записать бы это в книгу рассказов Коркута Деде, чтоб до скончания века в назидание люди читали.— Он вздохнул.— Вот послушай. Дней десять назад сидел я в бейском доме. Перед тем лихой сон видел, сижу рассказываю. Кади Хопхоп понял, что нелегко будет мой сон истолковать. Завертелся. На дворе утро... Бей наш в гареме. Слышим стук подков. Летит кто-то, будто визирскую голову везет в тороках к монгольскому ильхану. И украденного коня так не станешь гнать, если не безбожник. Выскочил я, что, мол, такое? Гляжу, старший гонец от вашего воеводы из Иненю. В добрый час, говорю. В добрый час, отвечает. Господин мой воевода столы накрыл, к вечерней трапезе нашего бея санджакского ждут. Будь у него руки в крови, просят тут же коня оседлать и приехать. К добру ли зовут, спрашиваю. К добру, говорит. Из Сёгюта от Осман-бея гонец прилетел, важное дело до санджакского бея. Сам Осман-бей уже в дороге. Изумился я: четыре дня назад мы в Сёгюте были, принесли соболезнование о смерти Эртогрул-бея, поздравили Осман-бея с уделом. Ничего такого спешного не было... Поднялся наверх. Рассказал кадию Хопхопу. Тот и говорит: Осман-бей, мол, приятель его задушевный, единственный друг на этом свете, непременно надо разбудить Алишара. Разбудили. Неужто, говорит, стряслось что-то с братом моим, Осман-беем? Что б ни случилось, говорит, любую беду руками разведу, порублю да в очаге сожгу... Так спросонья молвил наш бей. А потом разорался — грохочет, что твой барабан. Хопхоп, на счастье, не растерялся, приказал коней подать. Подали. Вскочили в седла и галопом в Иненю. Поднялись к воеводе в диван. Осман-бей бросился нашему бею навстречу. Обнялись, поцеловались. Наш и говорит: «В добрый час!» А как услышал, что Осман-бей вознамерился послать его в обитель шейха Эдебали снова сватать Балкыз, языка лишился, будто обухом его по голове ударили.
