Не выходя из тени деревьев. Керим обогнул помост, приблизился к старейшине сёгютских ахи Хасануэфенди, тихо окликнул его.

Хасан-эфенди стоял во главе цеха ткачей по шелку. Не только в Сёгюте, но и в Стамбуле, столице Византийской империи, считался он первым мастером, на слово и знание его можно было положиться. Рынком он правил по старым заповедным законам ахи, старался не посрамить Шейха Эдебали и общину.

Привыкший к тайным делам, Хасан-эфенди спокойно выслушал все, что сказал ему на ухо Керим Челеби, и для отвода глаз громко расхохотался.

— Значит, расстался ты со своим джуббе, воином заделался? — (А вначале держался так, будто ничего не заметил).— Погляди-ка, имам Яхши! Твой мулленок хочет к нашим джигитам приобщиться.

Настоятель главной мечети учитель Керима мулла Яхши в темноте видел плохо. К тому же была у него привычка отворачиваться, чтоб не слушать чужих разговоров. Напрягая старческие больные глаза, он пытался разглядеть, о ком речь.

— Кто это? Что за глупец? Если сил не хватило на алфавит, что ему делать со стрелами да с саблей?

— Найдет, что делать, твой Керим Челеби. Еще увидишь, какой из него выйдет воин.

— Керим Челеби? Не может быть! Ты ли это, Керим Челеби? Подай голос!

Керим готов был сквозь землю провалиться. Обливаясь холодным потом, он не мог слова вымолвить. Старейшина Хасан-эфенди знал, как страстно хотел Керим учиться, как препятствовала ему мать, и понял, что после смерти старшего сына она заставила младшего стать воином. Не желая больше мучить парня, решил перевести все в шутку.

— Что с твоей щекой?

Керим схватился за щеку.

— Ничего, Хасан-эфенди, на колючку напоролся.

— Колючку?.. Когда был муллой, не напарывался, а стоило саблю нацепить...

Мулла Яхши узнал по голосу своего лучшего ученика, свою гордость. Взявшись рукой за бороду, покачал головой:

— Неужто ты, Керим? Пропали мои труды. Сколько лет... Что теперь будет с нашей челобитной шейху? Я ведь уговаривал его. Жаль! Ах, как жаль!

Понимающе улыбнувшись, Хасан-эфенди кивнул имаму — не горюй, мол. И сделал Кериму знак рукой: а ты проваливай.

По дороге Керима окликнул оружничий Каплан Чавуш, отец Аслыхан:

— Поди-ка сюда!

Керим нехотя подошел.

— Прикажи, Каплан Чавуш!

— Что с твоей щекой?

— Ничего.

— Что, спрашиваю? Поганец голыш разорвал?

— Голыш? Какой голыш?

— Ишь, паршивец! Будет перед нами храбреца разыгрывать! — Он отечески положил ему руку на плечо.— Медведь голыш напугал девку, но ничего, получил свое! Спасибо тебе! Вот что мне в голову пришло. Ты займешь в отряде место покойного Демирджана. В свободное время заглядывай ко мне, позанимаемся. Кнутом ты владеешь хорошо. Неплохо бы еще научиться и саблей владеть.

— Спасибо, Каплан Чавуш!

Старшие братья ахи подбросили в огонь дров, долили в тазы нефти.

Пламя проснулось, осветило площадь, и все увидели вдали Дюндара Альпа, рядом с ним его советчика, бывшего греческого попа, принявшего ислам, дервиша Даскалоса, а за ними воинов, дервишей, абдалов и самую лихую из сестер Рума вдову Джинли Нефисе. Быстро пересекли они освещенный круг и разошлись по своим отрядам. Наверняка сейчас шепотом растолковывают принятое втайне решение, стараются убедить своих людей.

Дюндар Альп и Даскалос поприветствовали старейшин, заняли свое место на помосте.

Дюндар Альп выставил колено, оперся на него локтем и — как всегда, когда был чем-нибудь недоволен или радовался, считал себя величественным и сильным или жалким и слабым,— защелкал четка ми. На поясе у него висела кривая дагестанская сабля с чеканкой по золоту — говорили, она стоит пятьсот форинтов,— и кривой йеменский кинжал с рукоятью, украшенной изумрудами. До Керима долетел запах священного мекканского благовония, которым Дюндар умащивал бороду. В отличие от своего брата Эртогрул-бея Дюндар был невысок ростом и — что еще хуже — толстобрюх, как гяурские мельники, жрущие свинину и хлещущие вино. Седина в бороде и усах нисколько не облагораживала его грязно-черное лицо. Острый горбатый нос делал его похожим на хищную птицу.

Дюндар сидел расслабившись, но черные глаза его беспрерывно бегали, и оттого казалось, в любую минуту взовьется он, как стрела из лука. Не только в Сёгюте — от Анкары до Изника, от Кютахьи до Болу — слыл он первым богачом. Говорили, что он добыл тысячи золотых алтынов, скупая за бесценок у абдалов Рума и воинов-дервишей награбленное во время набегов добро и молодых рабов и втридорога перепродавал их генуэзским купцам в Стамбуле. Вот почему Дюндар все время требовал налетов и при каждом удобном случае хулил мир, который в течении шести лет с таким трудом поддерживали его старший брат Эртогрул-бей и племянник Осман. Все эти годы Дюндар настойчиво внушал людям мысль о том, что, стань он беем, воины удела Битинья не знали бы, куда девать награбленное. Его поддерживали падкие на опиум абдалы, которые презирали любую работу, почитая ее за грех, да и кое-кто из дервишей. И чем нестерпимей становилась нищета, тем больше обретал он сторонников. Была тому и еще одна причина: многие считали, что, если Эртогрул-бей умрет — а он день ото дня становился все слабее,— удельным беем, как старший в семье, станет Дюндар.

Керим заметил, как Джинли Нефисе сказала что-то Баджибей, и заволновался: наверняка сторонники Дюндара, воспользовавшись смертью Демирджана, попытаются сегодня с помощью его матери возбудить людей. А ведь Демирджан не любил Дюндара, не считал его за человека. И вот теперь Дюндар воспользуется беззащитным, мертвым телом брата, лежащим у мечети на помосте для омовения, чтобы причинить вред Осман-бею.

Керим лихорадочно думал, как этому помешать. А Дюндар Альп радуясь, подобно скупцу, с нежданной легкостью заполучившему даром великую ценность, довольный перебирал четки. Услышав, что Демирджан убит, он прищелкнул пальцами и обнял своего советника Даскалоса за шею: «Место тебе в раю, сын гяура! Наконец-то дождался мой племянничек Осман. Не вырваться ему теперь из лап Баджибей!»

Дюндар слегка заикался и потому на сходках выпускал вместо себя Даскалоса. Даскалос был единственным сыном настоятеля православного собора Святой Софии в Изнике.

Еще послушником он пристрастился к вину, азартным играм и разврату. Опозоренный отец лишил его карманных денег. Даскалос, чтобы отомстить отцу, сменил веру и принял имя Юсуфа. Какое-то время он пылил на дорогах вместе с дервишами-голышами, глотая опиум. Потом ни с того ни с сего записался к дервишам-воинам и с той поры стал жестоким фанатиком.

В набегах придумывал изощренные пытки для своих бывших единоверцев, живой товар, если не мог угнать, убивал, недвижимость предавал огню просто так, ради собственного удовольствия. Поскольку в пограничных уделах не делали различия по старшинству между мусульманами исконными и вновь обращенными, бесстыдство Даскалоса возрастало год от года. А после того, как его взял под свое крыло Дюндар Альп, на него и вовсе управы не стало. Хитрый, ловкий, как джин, он умел заговаривать зубы, приводя стихи из корана, ссылаясь на хадисы, жития святых и рассказы о чудесах. И при этом ничтоже сумяшеся валил в одну кучу талмуд, евангелие и библию — все это, мол, божьи книги. Осмеливался нападать даже на муллу Яхши, настоятеля главной мечети, обвиняя его, великого знатока в делах веры, в небрежении и мягкости.

Стоя на коленях, Даскалос раскачивался из стороны в сторону, будто читал коран, наверняка задумывал бог знает какую подлость. Бороденка у него была острая, как у френков, шея тонкая — голову свернуть ничего не стоило. Многие знали, что он пьет как свинья, беспрестанно возит из Гермияна опиум для абдалов и дервишей, пренебрегая запретом Эртогрул-бея, готовит пилюли против бесплодия, поставляет развратникам распаляющие амулеты.

Дюндар Альп не верил ни во что, кроме денег, и был привязан к Даскалосу, ибо тот сумел его убедить, будто из меди и свинца можно запросто изготовить золото. «Ну и подлец!» — пробормотал про себя Керим.