Радость жизни охватила его. Благодарным взглядом окинул он окрестности. «Слава господу! Да живет долго властитель наш Руманос! Продли дни его новой госпоже! А дольше всех да живет император! Убереги, господи Иисусе, святой город наш от френкского зла! Аминь!»

Панайоту, сыну Хараламбоса, толстому крестьянскому парню, шел семнадцатый год. Чума осиротила его. Умирающим от голода подобрал мальчишку начальник стражи в крепости Биледжик и усыновил, ибо сам детей не имел. Одиннадцать лет было тогда Панайоту. Пил-ел вдоволь, быстро рос. Поначалу госпожа, жена чавуша, помыкала им. Но потом сменила гнев на милость, а в последнее время и баловать стала.

Наверное, поэтому у чавуша-эфенди появилось подозрение. А может, не захотел он, чтобы Панайот жил в одном доме с Пополиной? Так или иначе, но две недели назад начальник стражи записал парня оруженосцем в отряд воинов. А неделю назад и вовсе из дому выставил, в караульную спать велел перебраться. Но Панайота это ничуть не огорчило. Ведь он душу готов был отдать, лишь бы саблей перепоясаться! Пуще прежнего привязался он к чавушу. С того дня не угасал в его голубых глазах счастливый огонек. Едва услышит свое имя, бросается со всех ног: «Слушаю, эфенди!»

— Панайот!

— Слушаю, эфенди!

Он не узнал голоса. Но по привычке кинулся к лестнице.

— Слушаю!

Хотел было спуститься вниз, однако, вспомнив строгий приказ чавуша ни на минуту не отлучаться с поста, остановился. И вдруг увидел на площадке Пополину.

— Ах, Пополина, это ты! Прикажи, душа моей души... Жертвой твоей будет Панайот!

— Чавуш-эфенди велел поглядеть, не заснул ли ты.

— Нет, как можно! Поди-ка сюда, ох, милая Пополина!

— Господин чавуш спрашивает, не показались ли туркмены?

— Нет, красавица из красавиц! Не показались. Неужто не прибежал бы я, не сообщил, если бы увидел? Поди сюда, голубка моя!

— Чего тебе?

— Послушай, что скажу.

— Придумал тоже! Чавуш-эфенди приказал: «Пусть смотрит в оба, с места не сходит».

— Как можно! Конечно... Поди сюда! Ну на минутку, Пополина!

Девушка погрозила ему пальцем: смотри у меня, озорник! У пятнадцатилетней служанки ни бедра, ни грудь были ничуть не меньше, чем у жены чавуша, пышной, цветущей женщины. «Однако ж... Госпожа наша милосердна, а эта безжалостна, бестия!»

Шаркая подошвами, он опять вышел на солнцепек! Вот уж два месяца, как они с Пополиной помолвлены. Изредка ущипнет ее где-нибудь в уголке, поцелует в щеку, и только... «Вот, бестия! Я уж думал: привыкла, а она опять дичится! Будто и не целовал вчера... Поднялась бы на минутку, свет бы не перевернулся... Пресвятая дева Мария! А если не хочется ей целоваться? Не может быть! Просто любит поломаться, помучить мужчину! Ей-ей, хуже мусульманки! Не сердце, а камень. Безжалостней, чем у френкских гяуров. Поднялась бы, нацеловались вволю!..» Вволю целоваться научился он на прошлой неделе — да не сочтет господь на небесах за грех! — у жены чавуша-эфенди. Когда вспоминал об этом, дрожь охватывала с головы до ног. Рассердилась почему-то госпожа, когда он постель свою стал забирать. Поглядела на него, словно впервые видела. «Ничего, дитя мое,— говорит.— Остерегайся только мужчин, что старше тебя, не позволяй себя тискать!» Неожиданно обхватила его за шею и впилась в губы. Одной рукой прижимает к себе, а другой шарит по телу. У него аж в голове помутилось. К счастью, вовремя отошла. Рассмеялась. «Какая я глупая!» Прислушалась к звукам на улице. Поцеловала нежно. «Ох ты, мой милый! — говорит.— Ступай себе. Когда можно будет, я позову». Да, вспоминая об этом, Панайот каждый раз обливался потом и злился на бессердечную Пополину, точно не чума, а она была виновата в смерти отца. Огромным кулаком дважды ударил себя в грудь: «Вот бестия!» Да, скорей всего, она так безжалостна к нему потому что он еще не стал настоящим воином, в бою не был, не прославился.

Панайот вынул кинжал, который чуть не силой навязал ему в подарок Истафо, стражник, обожавший его потискать. «Подошли бы к крепости враги нашей веры — мусульмане или френкские гяуры... Когда все спят... Или когда город пуст, как сегодня, а товарищи пьяны... Только я бы один и заметил, как прислонили они лестницы к стенам... Потому что стоял бы вот так на посту... Выхватил бы кинжал и резал, резал, резал...» Он яростно замахал кинжалом. На его детском подбородке обозначилась складка жестокости.

Вдруг опомнился, со страхом глянул на лестницу: не видел ли кто-нибудь его. Спрятал кинжал в ножны. До сей поры он даже курицы не мог зарезать. «Да что там, Панайот! Курица одно, а бой совсем другое!» Он криво улыбнулся. Открыл фляжку. Только было поднял ее над головой, как увидел на противоположном берегу реки огромного черного буйвола. Туркмены почему-то называют буйволов «кемюш». Удивленно глянул на фляжку. «Да что это я! Слава богу, ведь это туркмены явились! Кончилось дежурство!» Заткнул фляжку пробкой.

На дороге показались груженые волы, мулы, лошади. Сомнений не оставалось: то был караван с сёгютской казной, которую Осман-бей, отправляясь на яйлу, каждый год привозил на хранение в Биледжик. Панайот бросился сообщить радостную весть чавушу. Когда спускался с лестницы, сабля запуталась в ногах, чуть не упал. Выругался, поправил саблю.

Увидел, что у крепостных ворот нет ни единого стражника. Что за нерачительность! «Привратная стража клятву давала — закрыты ли, открыты ли ворота, стоять на посту. Нужда припрет, и то с места не сходи. Клятва не шутка! Не сдержал клятвы, что дал на библии,— прямой тебе путь в ад!» Он перекрестился. Тихо ступая мягкими сапогами, заглянул в караульную. «Ох, мамочка! Вина напились в стельку, валяются. Нос им отрежь, не услышат!»

Плохо несли службу его товарищи. Радость погасла... Сказать чавушу-эфенди или нет? Не любил он кляузничать, доносить о проступках товарищей. «Да, не люблю!.. Но грех не на мне!»

Ткнулся было к чавушу-эфенди. Дверь закрыта... «Вот так так! Если и чавуш-эфенди спит, тогда жалуйся овцам на волка!» Он тихонько толкнул дверь. И застыл. Если бы чавуш-эфенди спал!.. Услышал стон, прерывистое дыхание: «Да, погоди ты, глупая... Погоди, говорю! Иисусом клянусь...»

Глаза Панайота привыкли к темноте. «О господи Иисусе! Да что ж это, пресвятая дева Мария!» Чавуш-эфенди повалил Пополину на софу, растрепал. «Как же так! Он нам за отца! Честный и храбрый чавуш-эфенди». Панайот попятился. Приложив руку к сердцу, беспомощно огляделся. «Что ж это за дела! Сто лет проживешь, не поймешь. Помилуй, господи Иисусе! Нет, не может чавуш-эфенди быть виноватым. Все штучки Пополины. Бога побоялась бы, потаскуха! Девы Марии не стыдится!» Он впервые в жизни разозлился всерьез. В растерянности дважды глухо стукнул по фляжке.

— Кто там?

— Я, чавуш-эфенди!.. Туркмен показался!..

— Нашел время... Чтоб его разорвало!

Панайот приоткрыл дверь. Прислонился к косяку.

— А не ошибся ты, сынок Панайот?

Юноша вздрогнул. Чавуш стоял к нему спиной и натягивал штаны.

— Если перепутал со свадебным караваном, знаешь, что я с тобой сделаю?.. Двадцать палок! Двадцать палок по заднице... А ну, посмотрим!

Панайот, хоть и был уверен, что не ошибся, опустил глаза, стараясь сдержать улыбку. «Старшим лучше не перечить. Не дай бог, и в самом деле ошибся!»

Чавуш-эфенди затянул пояс, пробормотал:

— Чтоб тебя черти взяли!..

Оттолкнул оцепеневшего Панайота, вышел на лестницу.

Пополина вскочила с софы. Покачивая бедрами — у Панайота аж дух перехватило,— подошла к зеркалу, стала поправлять одежду и волосы.

Панайот робко подошел поближе. «И занавески почему-то закрыла бесстыжая Пополина?.. Оттого и темно!»

— Что ты тут делала с чавушем-эфенди?

— Что делала? Ничего.

— Как ничего? Видел я.

— Что?

— А вот тут. Еще спрашивает. Своими глазами видел.

Пополина повернула голову.

— Что ты мог видеть? Чавуш-эфенди вина попросил. Хотела побыстрее подать, поскользнулась. Стал он поднимать меня... А тут ты дверь открыл.