Она улизнула. На цыпочках прошла в ванную. Крикнула: «Хотите, я приготовлю для вас ванну?» Вернулась. Одним полотенцем она обмотала бедра. Другое стянуло ей грудь.

— Все готово. Хотите, чтобы я потерла вам спину? Сквозь дрему в теплой воде я смотрел на белые успокаивавшие меня ступни Ирэн. Ее благородство сказывалось в тонких лодыжках, в легком движении мышц под кожей. Она терла меня с чрезмерным усердием. Я почувствовал: она что-то живо обдумывает и сейчас заговорит — и опасался неприятного известия.

— Какой сегодня день?

— Вторник.

— Может быть, мы могли бы поужинать вместе? Я забыла, что муж поехал к матери.

Так чего же я боялся все эти три года? Был вторник, и мы собирались вместе поужинать. Ирэн сама предложила это. Как же с ней все было просто.

— Где ты хочешь поужинать?

— У Мартина, на улице Мюэтт.

Ирэн всегда знала, чего хочет. Она пошла прямо к выбранному ею ресторану. Направилась к понравившемуся ей столику. Остановившись, сделала знак, чтобы стол отодвинули. Села, взяла меню. Прочла его всего один раз, от начала до конца. Затем сделала заказ приглушенным голосом, но так, что любая ошибка казалась невозможной.

Мы сидели напротив друг друга. Я охотно расположился бы рядом с ней на диване, но тогда мне бы захотелось дотронуться до ее руки или плеча. На людях это было недопустимо.

— Помнишь, как мимоходом ты зашла ко мне в вечернем платье всего на четверть часа?

Она усмехнулась и спросила, почему я задал этот вопрос.

— Ты настолько сдержанна, что мне всегда кажется, будто ты ханжа. И тогда, чтобы восстановить истину, я припоминаю случаи, когда ты не слишком дорожила своим целомудрием.

Она и глазом не моргнула. Она улыбалась. Она прекрасно знала, что, подчеркивая таким образом особенно острые моменты в наших отношениях, я пытался утвердиться в обладании, которое время постоянно ставило под сомнение. И даже если бы я сжал протянутую ею руку, то имело ли бы это для нее хоть какое-нибудь значение? Я бы сжал горсть песка. Коли меня это забавляло, я мог сколько угодно развертывать перед ее взором картины наших ласк, подобно тому как раскладывают серию порнографических открыток. С невозмутимым видом она продолжала улыбаться. И все же разные оттенки ее реакции ограничивали мое красноречие. Существовали темы, которые я не мог затрагивать. Так, мне было запрещено говорить о своей готовности все бросить и уехать с ней в какую-нибудь далекую страну. Я мог мечтать только о дозволенном, о том, что основано на реальных возможностях, и лишь в тех рамках, какие отводила нам жизнь.

Она заговорила о предстоящем отдыхе.

— Жак хочет, чтобы мы поехали в Канны в августе. Если бы вы проводили свой отпуск вблизи от нас, иногда я могла бы присоединяться к вам на пляже.

— Ты бы приходила каждый день?

— Нет, не каждый. Это означало бы приобретать дурные привычки.

— Дурные для кого?

— Для меня. Вы, вы же мужчина. Ну представьте себе, что я вдруг оказалась бы не в состоянии обходиться без вас.

— Подумаешь! Со мной ты ничем не рискуешь.

— Возможно. Но один раз в своей жизни я уже была неосторожна, больше со мной этого не произойдет.

Не в первый раз Ирэн намекала на разочарование, причинившее ей страдание. Я расспрашивал ее об этом, но не смог добиться ничего конкретного. На пути, по которому она следовала, висела табличка «Внимание, несчастная любовь», и она громко читала ее, предупреждая своего пассажира о необходимости нажать на тормоза. Из этого я давно сделал вывод, что у меня не было никаких шансов приручить мою подругу до такой степени, чтобы она отбросила в сторону свою сдержанность. Некоторое время я еще думал, что она оставит мужа и будет жить со мной. Теперь я на это не рассчитывал.

Я смотрел на Ирэн, пока она говорила об отдыхе. Сейчас на ее лице было доверчивое выражение. Я спрашивал себя, как закончится этот вечер. Я бы охотно вернулся в постель. Однако опасался, что этот план может показаться ей жалким. На всякий случай я заговорил о кино.

— Нет, мне уже пора возвращаться.

На улице я почувствовал, что она колеблется. Она взяла меня за руку — это было необычно. Потом отпустила руку и вновь взяла ее. Все светящиеся уличные часы квартала показывали десять.

— Послезавтра, в это же время, — сказала она, — я буду в Милане.

Эту фразу она пыталась вставить в течение всего вечера, ее-то я и боялся. Я не ответил. Ирэн остановилась на краю тротуара, около ресторана. Глаза ее были устремлены в бесконечность, она медленно повернула голову от одного края горизонта к другому, будто следила за падающими звездами.

— Мы уезжаем завтра вечером.

Я не возражал. Так было в течение трех лет. С первых теплых дней она сопровождала мужа в его заграничных путешествиях.

— Тебя долго не будет?

— Недели три, месяц.

Она опять пошла. Твердым шагом направилась к бульвару. Я предложил зайти в кафе.

— Я не хочу пить.

Она сделала вместе со мной еще несколько шагов. Остановилась. Мы дошли до бульвара.

— Ты не хочешь, чтобы я тебя подвез?

— У вас есть дела поважнее. Счастливо.

Я посмотрел ей вслед. В этом году, как и в предыдущие, теплые дни станут для меня мертвым сезоном. Я сел в машину. На ключе зажигания висел помеченный моими инициалами брелок, который дала мне Ирэн. Наверно, и у ее мужа на ключе от машины такой же. Кто знает, может быть, мы с ним носили одинаковые изящные рубашки с поперечными полосами, которые Ирэн покупала нам по полдюжине на распродажах больших магазинов. Что касается одеколона, так это точно, Ирэн явно снабжала нас одним и тем же, чтобы запах не выдал ее. Скольких мужчин она вот так же под мужа одаривала духами?

Я разозлился. Затем остыл. Мысль об Ирэн преследовала меня. «Недели три, месяц» — это и не много, и не мало; такое отсутствие позволяло лишь ждать. Она разметила мою жизнь чередой своих появлений. Она не оставляла мне времени излечиться.

— Мой муж не был злым, — говорила Марина, — но он пил. Тогда становился грубым.

Через окно смотрового кабинета я заметил, что на противоположной стороне проспекта, на балконе моей спальни висит коврик, обычно лежащий около кровати; на ярком апрельском солнце, благодаря своему красно-синему орнаменту, он казался понтонным мостом в восточном стиле, высадкой на который каждое утро заканчивался мой сон.

— Человек, который пьет, сказала Марина, — это уже не человек, это — животное. Правда, доктор?

Коротковолновый прибор гудел. Неровный звук ленточного конвейера заглушал слова. Марина исповедовалась громко, с раздражающим меня простодушием. А потом она ко всему прочему зацепилась чулком за смотровой стол.

— Правый. Кажется, он попал в шпонку.

— Вы должны были снять чулки, прежде чем ложиться на стол. Нет, не двигайтесь.

Я просунул два пальца между чулком и кожей.

— Поднимите ногу. Теперь другую.

Я положил чулки на стул. Обогнул стол. Подошел к изголовью, выпуклому лбу Марины, к ее волосам, стянутым в крысиный хвостик, как обычно это делают девушки.

— Грудь у меня сейчас тяжелая и болит.

А у меня тяжелой была голова. Я снова вернулся к окну. Отсутствие Ирэн скрадывалось этой холодной весной, залитой солнцем и грозовыми дождями.

Ощущение ее отсутствия никогда до конца не покидало меня. Разве что по утрам, в первые минуты после пробуждения. Тогда на меня накатывал приступ безразличия. Открывая глаза, я пытался определить степень моей любви к Ирэн. И не мог ее найти. Правда, самого себя я тоже не находил. Просыпаясь, я был существом растительного происхождения, которое пытается осознать свои корни прежде, чем начать раскрывать листья. Это состояние сопровождалось легкой эйфорией, исчезновение которой, пока я приводил себя в порядок, становилось первым досадным событием дня. Почистив зубы, я вновь принимался за поиски растительных радостей, но больше их не находил. Я уже был не растением, а двуногим существом, вынужденным передвигаться по улицам и площадям, как всегда подверженным внезапным впечатлениям и не способным предугадать, какие перемены в настроении они ему принесут.