Она заметила, какой у меня вид, подумал я, ничто еще не потеряно.

— Я был болен. Но я рассчитывал на тебя во время болезни. Я надеялся, что ты-то не изменишься. Я опирался на тебя.

— Слишком сильно опирался. Ты тяжелый. Если бы ты знал, как я устала. Я даже желала, чтобы ты не вернулся.

Она сказала это словно нехотя, словно, снова устав, она еще должна была выбирать между желанием моего отсутствия и навязанного ей мною присутствием. Я снова обрел доверие. Как я ошибался в своих опасениях! Клэр, такая же слабая, как раньше, колебалась. Она не долго будет водить меня за нос. Она уже торговалась о своей сдаче.

— Если бы ты захотел выздороветь, — говорила она, — как бы я помогала тебе! Тебе и нужно-то набраться мужества на несколько дней. Я обо всем разузнала, пока тебя не было. Ты излечим.

Я не ответил сразу же. Я взял Клэр за руку, увлек ее на улицу потемнее.

«Набраться мужества на несколько дней», — сказала она. И я мысленно повторял себе эти слова: «Несколько дней, набраться мужества на несколько дней».

Клэр любила меня, это ясно. Она просто пыталась ставить условия. Она хотела, чтобы мое решение выздороветь было твердым и чтобы мы начали лечение в тот же вечер.

Я попытался получить отсрочку. Момент казался мне неподходящим; но я попрошу отпуск; я воспользуюсь этим для лечения, чтобы избавиться от отравы навсегда.

Клэр отказала.

Тогда я попросил один день, всего только день на то, чтобы привести в порядок свои дела. Она отказала.

— Тебе нужно решиться сегодня вечером или никогда.

Я медлил с ответом. Я был в мертвой полосе между двумя уколами. Где взять волю захотеть? Если бы я мог сейчас же сделать себе укол, на какой-то момент у меня возникла бы иллюзия воли. В эйфории, сообщенной мне уколом, я смог бы согласиться с тем, чтобы он стал последним. Этим рычагом я мог бы поднять огромный груз выздоровления, использовать этот полуфабрикат воли, эту иллюзию двойного действия, начать с самоотравления, чтобы иметь возможность думать, будто я хочу выздороветь.

Я взял Клэр за руку: «Ну хоть час или два ты мне дашь?»

Она улыбнулась мне:

— Решено? Возвращайся домой, я приду к тебе через час.

Я вернулся. Сделал себе укол. Выздоровление начиналось хорошо. Пришла Клэр.

— Ну, мы готовы!

Квартира преобразилась. В одно мгновение исчезла пыль с мебели. Мы накрыли на стол, затем приготовили постель, мое больничное ложе. Я помогал расстилать простыни.

— Вот хорошая квартира, где хорошо выздоравливать. Как ты мила, Клэр.

Я поцеловал ее. Мы сели за стол. Откупорили бутылку с высоким горлышком, дорогое вино, которое Клэр стащила у отца.

— Пить хочется.

— Да, но ты не голоден. Ты совсем не ешь.

Я бы проголодался, если бы мог сделать себе укол. Всего один. Уже час прошел со времени предыдущего. Как летит время.

Сунув обе руки под стол, я стал наполнять шприц. Но при этом наклонился к Клэр, чтобы отвлечь ее внимание. Я говорил ей о юге, о своих прогулках верхом, о коменданте-мулате.

Мои руки трудились под столом. Клэр тоже наклонилась ко мне:

— Ты ничего не ешь.

Она прислонилась своим лбом к моему.

— Я не забыла тебя, — говорила она, — я хотела тебя забыть, но не могла.

«Ах! — думал я. — Что ж она сейчас обо мне не забудет».

Под столом все шло наперекосяк. Клэр прижалась ко мне щекой. У меня же не получится сделать укол. Я не мог понять, полон шприц или нет. А Клэр терлась своей щекой о мою. Она что, ничего не понимает? Какая дура! Она наклонилась еще ближе. Ее фужер покатился по столу, упал на пол и разбился; я раздраженно встал:

— Может, хватит колотить посуду?

Она молча опустилась на колени и стала собирать осколки в тарелку. Я стоял со шприцем в руке. Неторопливо, сквозь брюки, я сделал себе укол.

Клэр собиралась выйти. Я удержал ее за плечо:

— Ты кое-что забыла.

В тарелку, которую она держала в руке, я бросил шприц, затем ампулы, которые были у меня в карманах, все таблетки, все наркотики, которые были при мне.

— Унеси куда хочешь. Спрячь хорошенько.

Я раскрыл перед ней дверь. Она побежала на кухню. Я услышал шум воды в раковине.

Выздоровление начиналось.

Я один отправлюсь в это путешествие. Клэр помогала мне уехать. Она раскрыла мой шкаф. Осмотрела все ящики, все утолки, куда я мог бы запрятать наркотики.

— Ты уверен, что больше ничего нет?

На верхней полке была старая фетровая шляпа. Я натянул ее по самые уши:

— Посмотри, какой я урод!

Она рассмеялась, но повторила вопрос:

— Ты уверен, что больше ничего нет?

Еще кое-что было. Я спрятал больше всего упаковок в чемодане, который оставил на вокзале.

Я взглянул на себя в зеркало. Уродство очень шло ко мне. Болезнь мне шла. К чему выздоравливать?

Нехотя я вынул из бумажника квитанцию на чемодан в камеру хранения. Протянул ее Клэр:

— Можешь забрать его завтра, пока я буду болен.

На этот раз действительно все было кончено.

Как в больничной палате накануне операции нащупывают звонок и выключатель, я разложил у изголовья вещи, которые мне потребуются на пути к выздоровлению: графин с водой и сигареты, книгу, чтобы была под рукой.

Я лег. Попозже Клэр легла рядом со мной.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Очень хорошо.

У меня еще были силы лгать. Уже какое-то время я чувствовал тревогу, нехорошую тревогу.

Клэр уснула. Вообще-то ничего еще не решено. Если бы я захотел, я мог бы разбудить Клэр, отправить ее на вокзал за чемоданом. Не выздоравливать. Ничего не решать. Ждать. Если ничего не решать, я в конце концов, может быть, засну. Если я просплю достаточно долго, я проснусь здоровым.

Но я проснулся слишком рано. Клэр исчезла. Свет, пробивавшийся сквозь ставни, был точно таким же, как в первый день болезни. Операция не начиналась. Стоял еще только тот утренний час, когда в клинике ждут прибытия хирурга, час, когда будущего пациента, тайком уложившего чемодан, перехватывает на пороге дневная сиделка.

Охваченный паникой, я стал одеваться. Руки мои тряслись. Вошла Клэр:

— Что ты делаешь?

— Ничего. Одеваюсь.

— Зачем?

— Как зачем? Пора одеваться, разве нет?

Я надеялся, что, притворившись, будто забыл о нашем вчерашнем решении, я заставлю запамятовать об этом и Клэр.

— Если ты сейчас же снова не ляжешь, — сказала она, — ты больше никогда меня не увидишь.

Весь дрожа, я укрылся одеялом. Какое-то время я лежал спокойно. Я попытался определить, где у меня болит. Где мне больно?

Я еще не страдал. Сколько времени придется ждать? Наверное, боль придет крадучись. Она найдет во мне почву, подготовленную ожиданием. С момента пробуждения, под толчками страха, я чувствовал, как моя слабая воля рассеивается. Несчастье приближалось неслышными шагами. Реальное, но невидимое, в ужасающей тишине, оно одного за другим закалывало моих часовых.

Иногда, чтобы подстегнуть мою панику, оно подавало мне знак. Один раз стиснуло больную ногу, так сильно, что я чуть не закричал. Я позвал Клэр.

— Мы забыли о главном. Мне не дали отпуска. Я должен явиться сегодня вечером в управление.

— Все улажено, — сказала Клэр. — Я сообщила, что ты болен. Сюда пришлют врача, чтобы он тебя осмотрел. Вы коллеги, вы друг друга поймете.

Я поостерегся настаивать. Пришло время хитрить, усыпить недоверчивость Клэр. Она накинула свой плащ. Скоро она уйдет, оставив меня одного.

Я стал следить за всеми ее движениями. Она открывала и закрывала шкафы. С каждым закрытым шкафом моя надежда становилась все более шаткой. Клэр пришла за моей одеждой:

— Она тебе не нужна, раз ты не выходишь из дома.

Я подавил возражения. Однако почувствовал унижение. Меня принуждают жить в ночной рубашке, как слабоумных стариков в домах престарелых, чьи выходки пресекают, забирая у них брюки.

Свежая, в своем утреннем туалете, собрав волосы на затылке, Клэр была символом молодости и здоровья, символом мира тех, кто свободен пойти куда угодно в повседневной одежде.