В ту ночь было жарко. Лето наступило, а я даже не заметил. Улица под моими окнами звенела от криков и музыки, как на ярмарке. Позже, когда прекратился этот тарарам, я услышал, как трескается мебель от жары. Я еще не спал, когда позвонили у входной двери.

Это была Виола, девушка из соседнего кафе. Она предстала передо мной в ночном одеянии, закутанная в платки, завернутая в шерсть с головы до ног, несмотря на жару.

— Скорее, доктор! Бабушка упала. Идите скорее.

Я надел халат поверх пижамы, взял чемоданчик и пошел по улице за Виолой.

В комнате, выходившей прямо в зал кафе (днем ее дверь оставляли приоткрытой, чтобы бабушке были слышны разговоры), старуха, еще более одинокая, чем обычно, лежала на коврике у постели. Я взял ее на руки. Она была вялая; мне было не ухватить это жидкое тело. Виола плакала, отвернувшись к стене.

— Да помогите же мне!..

Она обернулась. С ее помощью мне удалось перелить бабушку на постель. Она тяжело дышала, на губах засохла розовая пена. Я быстро ее осмотрел: хрипы в груди, неровно бьющееся сердце, розоватая мокрота — все указывало на сердечную недостаточность с отеком легкого. Я взял чемоданчик, пустил ей кровь, ввел ампулу строфантина. Мне казалось, что рекомендуется немного морфия, но, по правде говоря, это не столь уж необходимо. Я подождал несколько минут. Больной было уже лучше, она дышала свободнее. Такого я даже не ожидал. Я был так доволен, что взял в чемоданчике одну из двух последних ампул морфия; вколол ее бабушке. Лучше уж делать все по правилам. Хуже всего было бы сначала спасти больную, а потом все испортить из эгоизма.

Ушел я только на рассвете. Виола сидела на низком стульчике, обхватив голову руками.

— Ну-ну, — сказал я ей, — думаю, опасности пока нет. Я зайду еще утром.

На улице теплый туман облепил за ночь крыши домов и деревья, но понемногу таял под солнцем, и день обещал быть тяжелым, жарким.

Я опоздал на поезд. У меня оставалась только одна ампула. Эту последнюю ампулу я вколол себе в полдень, у себя комнате. Я помню, что в этот момент на лестнице дома звенели голоса двух скандаливших женщин, а в окно я видел английского солдата, игравшего с детьми на солнцепеке. Я был так взвинчен, что сначала погнул иглу о свою кожу, не сумев ее воткнуть. Тогда я постарался не спешить. Я заставил себя несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы успокоиться. Затем надел на шприц новую иглу, сделал себе укол медленно, чтобы не вытекло ни одной капли, промыл шприц и ампулу дистиллированной водой и ввел себе еще и это.

Теперь оставалось ждать. Через два, самое позднее через три часа потребность в наркотике снова заявит о себе, и на сей раз я не смогу ее удовлетворить. Эта мысль показалась мне недопустимой. Я перерыл шкаф и все чемоданы в надежде, что какая-нибудь ампула могла выскользнуть, случайно завалиться в стопку белья. По правде говоря, мной руководила не столько надежда, сколько потребность каким-нибудь движением отогнать надвигающееся отчаяние. Но я находил только пустые ампулы, сотни ампул, которые я принялся давить до тех пор, пока они не превращались в стеклянную пыль. Я выбросил ее в туалет. Оставались пустые коробки. Я сжег их в камине. Заодно я сжег письма и портрет Сюзанны и записочки Клэр, маленькие листочки, вырванные из записной книжки: «Вернусь в 8 часов. Целую, Клэр». «Зайду завтра утром. Обнимаю. Клэр».

Я готовился, не зная, к чему именно. Я совершенно не знал, что мне делать. На всякий случай я готовился, наводил порядок. Мне оставалось еще зайти к Виоле. Я вышел.

На железных жалюзи кафе висела табличка «Закрыто». Виола ждала меня у двери.

— Как она?

— Плохо. Не приходила в сознание.

Я придвинул к кровати стул. Бледная старуха неровно выталкивала воздух изо рта: он то надувал ее щеки, то задерживался у кончиков губ. Она умирала, и я ничего не мог поделать. А я еще счел себя героем, потому что пожертвовал половину своего наркотика. Я отдал ни за что три часа своей жизни, те три часа благополучия, которые позволили бы мне дотянуть до вечера.

— Надо бы сделать анализ на мочевину, — сказал я. — Я возьму у нее кровь и отправлю в лабораторию.

Я следовал правилам игры, но без всякой веры. Как я могу сохранить чью-то жизнь, когда моя собственная ускользает от меня, когда, прислушиваясь к себе, я уже подстерегаю первые симптомы жажды?

Я взял кровь на анализ. Бабушка тихо бредила итальянскими словами, лившимися ручьем, непонятными словами, которые долгое время висели между нами, а я повторял их себе шепотом.

— Мне отнести пробирку в лабораторию? — спросила Виола.

— Нет, я отнесу сам, в госпиталь.

Но я все сидел, держа в руке пробирку с кровью.

Я пойду в госпиталь, потом в санчасть, как обычно. Как обычно, буду осматривать больных, глотать пилюли с опиумом. А потом стану страдать — мне этого не избежать. Пусть я сто раз скажу себе, что ситуация безвыходная, я все равно буду продолжать искать выход, мучиться и метаться, как зверь, недавно заключенный в клетку, который неустанно ходит от правой решетки к левой. Я не мог явиться в городскую аптеку. Я это знал.

Я резко поднялся:

— До вечера. Я вернусь до темноты.

Я бросился на улицу. Вошел в первую попавшуюся аптеку, потом во вторую, потом в третью. Труден был только первый провал, первый отказ. Потом уже никакое унижение и никакой стыд больше не задевали меня. Я теперь был уверен, совершенно уверен, что добьюсь своей цели. Я просто откровенно намеревался играть на законе большого количества. Буду заходить во все подряд, пока мою просьбу наконец не удовлетворят.

Я обежал одну улицу, другую. Я был весь в поту, наверное, бледен, небрит, неумыт, подергивался от нервного тика. Я, вероятно, выглядел типичным морфинистом, этаким неутомимым чокнутым, надоедливым, как муха, которого выставляют за дверь аптеки без объяснений и над которым смеются, как только он поворачивается спиной. Но это было уже не важно. Надо было победить, выиграть день или два. Освободившись от насущных забот, я обеспечу себе будущее, когда у меня появится надежда его обеспечить, что в принципе одно и то же.

Я обежал один квартал, другой. Слыша неизменные «нет», я уже к ним привык. Одним «нет» больше, одним меньше — это не подрывало моих шансов. Напротив! После стольких отказов мне в конце концов скажут «да».

Пока же мне говорили «нет». Самые любезные говорили: «У нас нет». Прочие коротко обрывали: «Ни за что». Некоторые слегка иронизировали: «Поищите в другом месте, кто знает».

Поначалу я не спорил. Под конец я изменил тактику. Я цеплялся.

— Но послушайте, это срочно.

Те пожимали плечами. Тогда я вынимал из кармана пробирку, совал под нос аптекарю бабушкину кровь.

— А об этом что скажете?

Он пятился в отвращении, но не уступал. Они словно сговорились. Они как будто оповестили друг друга обо мне через свой профсоюз. Я отрезвился. Снова очутился на улице. Узнал город с домами, притиснутыми друг к другу на краю оврага, а вместе с ними — все отказы, которыми он встретил меня, все тщетно исхоженные дороги, которые теперь сходились и расходились во всех направлениях.

Я снова пошел в госпиталь. Было поздно. У санчасти меня ждали многочисленные пациенты, сидя у подножия стены. Я узнавал их по тому, что они держали обувь в руках. Они ждали меня — меня, педикюра. Своими башмаками они обозначили место, куда я всегда в конце концов приду: мой стол с графином с водой и стаканом, между зарешеченными окнами и аптечным шкафчиком с пустыми, вечно пустыми коробками.

Я пересек двор, направился к зданию госпиталя, к его бесчисленным залам, шкафам, набитым морфием, и людям в белых халатах, сновавшим от шкафа к шкафу. Как колдун видит воду сквозь землю, так и я сквозь стены и темные чуланы шкафов видел полные коробки, которые опустошат без меня. Мое сердце, словно детектор наркотика, уже зашкаливало. Снова надежда нашептывала мне на ухо все хитрости, все уловки, через которые я одолею свою боль. Надежда пугала меня, такой она требовала отваги. По сравнению с этим даже отречение казалось мне покоем. Я боялся действовать и в то же время боялся не посметь.