В рюкзаках мы несем только спальные мешки и личные вещи — так, чтобы рюкзак весил не более десяти килограммов. Хотя начинали мы с веса рюкзака около тридцати килограммов, это было оправдано только на сложном рельефе. На ровной дороге каждый килограмм в нартах был в три раза легче того же килограмма, переносимого в рюкзаке. По истечении времени рюкзак легчал, с перекладыванием вещей из него в санки. Практически все наше снаряжение и продукты ехали в санках. У Славки — палатка, посуда, примусное хозяйство, расходная сумка, ремнабор, рейпсшнур длиною 50 метров, десятилитровая канистра с бензином, известным в туристических кругах под названием «калоша», часть продуктовых рационов в черных мешках, один телефон «Иридиум». В моих нартах были те же мешки с продуктами, упаковки шоколада, аптека, пятизарядный карабин «Сайга» с патронами, «Иридиум», буй-каспас, спирт, сахар и две канистры бензина. Мы отказались от использования под тару для бензина пластиковых бутылок, понравившихся российским туристам после их появления в нашей стране. Это действительно прочная, легкая тара, которая после использования выбрасывается без сожалений. Однако после того, как у Чукова в каждом походе на Полюс на этой адовой дороге не выдерживали истязания даже прочные пластиковые бутылки, и бензин, выливаясь, приводил в негодность лежащие в нартах продукты — мы взяли три десятилитровые дюралевые канистры с законтренными намертво крышками. Получилось чуть тяжелее, но зато мы избавились от проблемы потери бензина. В пластиковых двухлитровых бутылках мы хранили спирт.
Наше движение, как правило, начиналось в 7:15. С утра мы шли десять переходов по тридцать минут, делая десятиминутные передышки, после чего останавливались на обед. В хорошую погоду не надо было смотреть на компас, достаточно было знать время и держать определенный угол между собственной тенью и направлением на истинный Полюс. Так, например, в полдень солнце было строго на юге, поэтому, чтобы идти на север, нужно было наезжать лыжами на собственную тень, и далее, по мере передвижения, по истечении каждого часа мы прибавляли 15 градусов к углу между тенью и направлением движения. Так, например, в 18 часов мы шли перпендикулярно собственной тени, а в полночь надо было идти на солнце. Но это будет в апреле, а пока солнце ходит за нашими спинами низко над горизонтом. Погода в основном солнечная, но когда тучи закрывают солнце, можно держать определенный угол к ветру. Если ветер гонит поземку, ориентироваться легче, достаточно один раз определиться по компасу с учетом магнитного склонения по этому району и потом уже держать этот угол между вьюнами поземки и лыжами. Труднее всего идти в белую мглу, когда исчезают ориентиры, нет солнца и теней, нет объема материального мира, пропадает ощущение пространства, торосы и особенно заструги растворяются в мутной белой атмосфере, ты натыкаешься на них и удивляешься своим частым падениям. Движение в белой мгле — малоприятное занятие, во всяком случае, ходить в пургу было проще.
Свое местоположение в пространстве мы определяли по DPS, делали это утром, в обед и вечером. Прибор посылал сигнал на спутник и получал ответную информацию — координаты той точки, в которой в данный момент находился. Кроме этого, он рисовал наш путь, и мы видели на маленьком дисплее линию своего пути и могли корректировать направление своего движения, определять долготу сегодняшнего дня, точный, до секунды, восход или заход солнца, расстояние до Полюса с точностью до пяти метров. Нажимать на кнопки DPS и получать всяческую информацию было интересным занятием для Славки, и он не переставал удивляться, как это он жил до сих пор без этого чуда?
Итак, сделав свои десять переходов по тридцать минут, мы ставили палатку, забрасывали туда только коврики, примусы, продуктовую расходную сумку, кухонную посуду и карабин. Сама палатка-полубочка, в пику шатрам более экстремального типа, которые назывались палатками Амундсена и с которыми я прошел почти все походы, появилась недавно и обслуживала походы средней категории сложности и людей созерцательного плана. Она ставилась на трех трубчатых сборно-разборных дугах. Изнутри пристегивался внутренний, более легкий слой. По своей форме, из-за большой парусности, полубочка не подходила для сильных ветров. Она не годилась для районов Полярного Урала, Таймыра, но вполне устраивала нас в Центральной Арктике, где ветра были слабее материковых. Зато при таких же габаритах она была просторнее и с большим верхним объемом, что давало нам существенное преимущество во время утренних сборов. Пока я дорастягивал палатку и набивал снегом скороварку и чайник, Славка разжигал примуса и орудовал на кухне. На обед мы варили пакетный суп, засыпали туда сублимированное мясо, резали колбасу, крошили сухари, и в итоге получали достаточно густой, калорийный суп. Гонка, ежеминутно толкавшая нас к Полюсу, заканчивалась тем моментом, когда мы брали в руки полные миски этой сверхкалорийной смеси, и с последним глотком чая снова продолжала свой безжалостный бег. Мы не давали себе отдыха, мы были запрограммированы на беспрерывное продвижение в сторону Полюса, поэтому, ломая послеобеденные предпочтения организма, быстро собирались и выталкивали себя из палатки. После обеда нужно было осилить еще десять переходов, после чего наступало самое желанное время суток.
Вечерние переходы имеют особую прелесть, именно потому, что после них наступает самый приятный период — вечернего времяпрепровождения. Этот период также существует в Арктике, даже при температуре -40°. Начинается он в самом конце десятого перехода. Но до вечера еще далеко, поэтому и думаешь о другом. Сначала обрабатываются плановые мысли: что еще выкинуть из санок, о чем сообщить Люде, Бернару, Инсарову во время телефонных переговоров, дальше проходит еще минут десять, пока я не спеша подсчитываю, сколько нужно проходить километров, чтобы придти на Полюс 27 апреля — в день, когда у Бернара намечен туда рейс. Мысли незаметно перетекают из одной темы в другую, и вот — переходу конец! Останавливаемся, валимся на нарты — есть десять минут, когда не надо тащить, а можно лежать с закрытыми глазами. Первые четыре перерыва стараюсь ничего не есть, оставляю на потом, обкатывая модную в последние годы идею, что после еды семьдесят процентов энергии уходит на ее переваривание и лишь тридцать — на все остальное. Причем процесс переваривания пищи в желудке, как утверждает медицина, идет полтора часа, это три наших перехода, и только после этого можно подкидывать в топку горючее. Начинаю извлекать из перекусного мешка орехи, халву, шоколад, конфеты или сухофрукты. Конец десятого перехода. Тебя уже просто шатает, ты идешь разведя палки в стороны, чтобы не упасть на торосе. Место для палатки искать не приходится — везде плотный наст. У нас со Славкой небольшие разногласия по жесткости. Он любит полумягкий фирн, а я — чем тверже, тем лучше. Славка и лыжню прокладывает, обходя жесткие пятна фирна и съезжая на свежий снег. Для меня же ощущение твердости под кантами всегда было радостным напоминанием о свободе и возможности проходить большие расстояния. Так было раньше. Трасса, которой мы шли сейчас со Славкой, уже сломала многие наши, казалось бы, железобетонные наработки, оставив нам только самые сокровенные из них. Сейчас мы принимали эти удары и отдавали целые куски своей прошлой жизни в обмен на километры.
Ставим палатку вместе. Здесь тоже у каждого своя школа. Я привык, и это мне нравится, раскреплять палатку на лыжах, врубая задник лыжи через темляк палатки в жесткую толщу фирна. В этом движении до сих пор живут все пурги моих прошлых путешествий. Я помню, как мы с Вовочкой Талалаевым за 25 секунд могли полностью поставить шатер, растягивая его на лыжах. Славка предпочитает ледобуры. Это ближе к дрейфующим льдам. Здесь толщина фирна часто недостаточна, и приходится растягивать дно палатки на ледобурах. Сначала одним ударом сапога сбиваешь верхнюю, более рыхлую часть фирна и в твердую поверхность начинаешь вкручивать титановый ледобур, наслаждаясь ощущением, когда он туго, с потрескиванием вворачивается в лед. Я пристегиваю внутренний полог, Славка дораскрепляет палатку, достает вещи из своих санок, забрасывает в палатку коврики и забирается сам, разжигать примуса. Я сменяю его снаружи, набиваю котлы снегом, нарезаю кирпичи для утренней варки, потом разгружаю свои сани, достаю бензин, расходную сумку, личные вещи. Свой спальник бросаю на самый плотный наст и взбиваю мощными протекторами своих канадских ботинок смерзшиеся его места, потом выметаю их щеткой-сметкой. Толку от этих мероприятий почти нет, но это надо делать хотя бы для поддержания видимости борьбы перед собой и Славкой. У Славки внутри палатки уже гудят примуса, я забрасываю свое барахло и карабин внутрь, забираюсь сам и затягиваю за собой вход. С этого момента начинается вечерний кайф. В палатке чуть меньше сорока, но то, что нет ветра и нагрузки от нарт, превращает пребывание в этом месте в райское наслаждение. Но главное ждет впереди. У Славки к этому времени процесс готовки находится в самом разгаре, и есть минут десять, чтобы скинуть с себя ботинки (но оставить на ногах внутренний войлочный чулок), разложить свое барахло, но спальник не расстилать, а закинуть рулоном вглубь, чтобы он не вбирал в себя конденсат от варки. Надо успеть открыть аптеку, достать крем и смазать отмороженные пальцы на руках. На кончиках пальцев волдыри, кое-где они сошли, и старую, мороженую кожу, сидящую на конце пальца, я сдвигаю на ноготь как напальчник, и под нее выдавливаю крем из тюбика, затем надвигаю кожу на место. Крем как камень — приходится кончик тюбика держать в пламени примуса, пока крем не разогреется. Славка в это время пытается снять с себя маску, на которую за день пути намерзает от дыхания полкилограмма льда. Он снимает ее вместе с куском кожи с кончика носа. Нос разбух и кровоточит. Славка не хочет идти без маски, бережет лицо. Это, наверное, глядя на мои отмороженные щеки, успевшие покрыться коркой болячек. Я же достаточно в свое время носил маску, она требует постоянного ухода от обмерзания и сползает на глаза, а когда на тебе еще две шапки и сверху капюшон, маска переполняет оптимальное число атрибутов и больше мешает тебе, чем помогает. Нижнюю часть моего лица защищал поларовый тобус, находившийся на моей шее все время экспедиции. При необходимости я мог натянуть его до самых глаз, что я и делал. Обморожения происходили незаметно и безболезненно, поэтому я не успевал на них реагировать.
