Ему снова вспоминается песня Марии Сарги:

Может, кто-нибудь захочет купить его жизнь?!

Сказать по правде, он и сам не купил бы.

Теперь он даже не сможет поторговаться со смертью, предложить ей полновесную монету, разве что смутное обещание новой войны, еще похлеще той, я человек не для всякого времени, уже доказано, я гожусь только в те периоды, когда каждый устраивает свою жизнь, не беспокоясь о других, но ему не понять, даже если б ему разжевали и в рот положили, что сама смерть стала корыстной в мире, задубевшем от отчуждения.

Неторопливой и послушной стала она для тех, кто даже во время войны умеет купить себе местечко в тылу.

Зе Мигелу не дано знать многие тайны своей драмы. Он даже не подозревает, что песнь Марии Сарги стара, ей почти век, это наивная песнь былого времени, более простого, а теперь все служит предметом купли-продажи – все, кроме совести тех людей, которые яростно отказываются от всяких сделок. Зе Мигел не подозревает, что выбрал путь сделок. А может, теперь уже догадывается, но поздно. Его ущербное будущее – из времен минувших, существующих за пределами реального времени, которое принадлежит людям, по-настоящему человечным.

Жизнь покупается на пограничной черте, за которой – абсурд. Зе Мигелу это неизвестно – может, потому, что его монета не поднялась в цене за счет ажио[16] великих заговоров.

Ему показалось, что он у цели. Более того, он почувствовал, что оказался в кругу неприкосновенных, так и не поняв, что они допускали его в свой круг, пока им было на пользу неистовое честолюбие этого первобытного человека, служившего им верой и правдой.

Этот сложный и прихотливый разряд людей разборчив, чертовски разборчив, и рано или поздно, но непременно выталкивает из своей среды тех, кто не принадлежит к ней, не подходит или не приносит пользы. Зе Мигел больше не приносит пользы. Он мешает. Износился и мешает. Он – чужеродное тело, он – лишний. Общение с ним неприятно. Он стал грубым, у него оскорбительный тон.

Но его будущее принадлежит ему. Они оставили за ним право распорядиться собственным будущим, что не всем позволено; они дают ему во всей полноте и во всей мере ответственности право решить, какой смертью он умрет, если не предпочтет сесть на скамью подсудимых по обвинению в злостном банкротстве – в надежде на поблажку ввиду наличия смягчающих обстоятельств.

Но он уже сделал выбор. Всегда был человеком решительным.

Если к нему смерть прибывает на колесах, то у него есть «феррари», как раз для такого рода путешествия – прекрасного путешествия владетельного сеньора, снедаемого тревогами. По крайней мере по отношению к нему смерть не проявляет корыстолюбия. Дается ему сполна, почти не противясь, без рекомендательных писем и чеков на предъявителя, а ему самому в свое время немало всякого такого понадобилось, чтобы покупать разрешение на проезд и благосклонность влиятельных лиц, когда он занимался контрабандой и черным рынком.

Он всегда умел точно определить цену оказанных ему услуг. Многие из тех, кому он платил, теперь обвиняют его в расточительстве. И припоминают случаи, иллюстрирующие их рассказы, забывая о том, что поощряли его сумасбродства, может быть, потому, что его сметливость и богатство воображения восхищали их – когда были направлены на удовлетворение их прихотей.

Сам доктор Каскильо до Вале, которого Зе Мигел прозвал своим транзистором, иронически вздергивает бровь, когда вспоминает историю про полдюжины раков-отшельников: Вдовушкин Малец – кличка Зе Мигела в этих краях – послал за ними грузовик в Сан-Мартиньо-до-Порто, когда супруга лейтенанта Жулио Рибейро была беременна своей первой, Мито, и муж, а также друзья его опасались, что, если не удовлетворить какое-то желание доны Эмилиньи, это скажется пагубно на состоянии высокородного плода.

Зе Мигел знал, сколь ценны знаки благоволения лейтенанта, и платил за них не скупясь.

– Потратил конто на пустяки, – заключает словоохотливый юрист, благосклонно делясь с друзьями своими сведениями.

– Поговаривают, что полтора: за ними пришлось послать краболовов в бухту, и хозяин запросил по сто пятьдесят эскудо за штуку. Вот и считайте.

– Воистину князь эпохи Возрождения под личиной шофера. Дона Эмилинья таких денег не стоила.

– А тем более Мито, которая уродилась нудной привередой, – подводит итог Тараканчик из Управления финансов; голос у него писклявый – возможно, потому, что Тараканчик похож во всем на одну свою тетку с отцовской стороны, неприятнейшую особу с гадючьим языком: можно подумать, что дух ее поселился в долговязом теле племянника-чиновника.

Если бы Зе Мигел увидел, как они сидят в клубной библиотеке и упиваются мурлыканьем, тлетворным от избытка яда, он сказал бы, что ведьмы расчесывают волосы, потому что, хотя с языка у них ливмя льет злословие, они не скупятся на фальшивые улыбки в адрес тех, кто к ним подходит, сияют как солнышко при виде лейтенанта, когда тот, в высоких сапогах и со стеком в руке, направляется к ним, дабы рассказать кучу небылиц из времен своей службы в кавалерийской части в Торрес-Новас, где он оставил по себе славу враля и забияки.

Перемывают банкроту косточки, рисуя во всех подробностях картину суда: сущая круговерть, заимодавцы оттесняют друг друга, каждый норовит урвать кус, причем у многих не будет ни векселей, ни даже расписок; а Руй Диого Релвас, Штопор, у всех на виду будет дирижировать этим ростовщичьим духовым оркестром. Адвоката считают сообщником Зе Мигела, хотя те, кто так думает, тоже были его сообщниками; адвокат пытается обелить 438 себя, ссылается на уголовный кодекс, он-де при всех обстоятельствах чтил его, как Священное писание. Есть слушок, что на него собираются подать жалобу в адвокатскую коллегию, кое-кто уже потирает руки от радости, кумушки счеты сводят – правда наружу выходит, правда – она как оливковое масло: всегда всплывет на поверхность; но простаки забывают, что оливковое масло бывает разного сорта, в данном случае оно грязное, зловонное, с горьким привкусом.

– Я помогал ему вести деловые переговоры, только и всего.

– Говорят, на суде он расскажет, сколько кому давал, какие делишки обделывал во время войны и кто его при этом покрывал, – уверяет Тараканчик; при столь изнеженном голосе цвет лица у него как у цыгана.

– А как он докажет, что это не инсинуация? – беспокоится Рибейро, чувствуя, что его репутация честною служаки под угрозой.

– Он надавал столько чеков, а чеки умеют говорить, как люди…

– И он замарает всех, кто с ним якшался, даже если ничего не докажет, это ясно.

– Сколько пошло пересудов по городу… Треплют почем зря имена порядочных людей, никого не щадят в угоду злословию и политическим страстям.

– Ну, со сплетниками-то я разделаюсь, укорочу им язычки, долго ждать не придется, ручаюсь!

– Клевета всегда какой-нибудь след да оставит, любезный друг.

Чувствительные нервы лейтенанта Рибейро вибрируют от циничного воркования Тараканчика, которому помог сделать карьеру его крестный, демократ из демократов; теперь Тараканчик держится от него подальше в чаянье, что это поможет ему продвинуться по службе; лейтенант Рибейро рассекает воздух стеком, сыплет проклятиями, смотрит в глаза Тараканчику давящим взглядом, своим знаменитым взглядом, неумолимым и холодным, наводящим страх на всякого, кто его перехватит.

Но вот с улицы послышалось цоканье подков – может, это Руй Диого на белом коне? – гневный голос Жулио Рибейро смолкает, оба его собеседника оцепенели, даже побледнели немного. Любопытно, вспоминается ли кому-нибудь из троих старая заезженная кляча?! Кожа да кости, вся в язвах и болячках, та, которую Зе Мигел купил как-то раз, чтобы угостить своих друзей пивом?!