ИНСТИТУТ лихорадило. Почтенные руководители отделов и лабораторий, забыв о солидности, с резвостью мэнээсов стремительно проносились по лестницам. Развевались полы халатов, разноцветными флагами поблескивали пластиковые папки. Близилась сдача основного корпуса, шла борьба за будущую территорию — делили медвежью шкуру.

Дагиров молча выслушивал пламенные тирады, способные увлажнить слезой глаза африканского наемника, и складывал заявки-прошения в одну стопку.

Тимонин сидел рядом, перебирал их и посмеивался.

— Чтобы удовлетворить все эти требования, — сказал он, похлопывая по столу, — пришлось бы весь Крутоярск превратить в научный центр.

— Вы не так уж далеки от истины, — отозвался Дагиров. — Вполне возможное будущее. — Он вынул из стола и перелистал большой блокнот. — Вот смотрите, что пишет бывший министр просвещения и науки Англии профессор Бертран Бойден: «Население мира может увеличиваться вдвое каждые 30—40 лет, однако, если закон, которому подчиняется рост числа ученых, будет действовать в течение еще двух столетий, то все мужчины, женщины и дети, все собаки, лошади и коровы будут учеными». А? Ловко подсчитано?

Дагиров прошелся взад-вперед по ковру. Со стены хмуро смотрел Николай Иванович Пирогов. О стекло размеренно ширкала ветка, и, подходя к столу, Дагиров каждый раз наступал на переливчатую пеструю тень, отбрасываемую молодым тополем. Значит, из высаженного некогда хилого прутика выросло дерево и дотянулось до третьего этажа. А он и не заметил. Черт знает, как летит время!

— Вы знаете, Георгий Алексеевич, что больше всего ужасает меня в этих заявках? Именно не смешит, а ужасает? Заявочки-то липовые. Да, да. Вы вот со смешком переложили их с одной стороны на другую, а я прочел. Такая уж проклятая привычка всякую бумажку переваривать досконально. Так вот, если вызвать сейчас любого из этих товарищей и сказать: «Вы требуете восемнадцать комнат и ни на одну меньше? Нате, берите» — он ведь волком взвоет от испуга. Потому что привык: будешь просить девять — дадут четыре. Поэтому требуй восемнадцать. И он это понимает, и мы понимаем. Но если можно солгать в одном, почему нельзя в другом? Может быть, и наши научные отчеты — месиво из фактов и вымысла?

Тимонин с возмущением вздернул плечи.

— Ну что вы, Борис Васильевич! Не надо перегибать!

— Не знаю, не знаю. По крайней мере в своем институте я подобного духа не допущу. Вышибу!

— Зачем же горячиться, Борис Васильевич, — примиряюще произнес Тимонин. — Самое лучшее — разобраться на месте. Давайте завтра пройдем по отделам и увидим, что к чему.

Двор института пересекали канавы. Уже который год монтажники в разных местах вскрывали теплотрассу, меняли трубы, шипела сварка, черная копоть гудрона пачкала стены, но зимой все равно было холодно, и по весне опять горы выкинутой глины засыпали тщательно разглаженные дорожки. Сантехники били себя в грудь, крыли на чем свет проектировщиков, но теплее от этого не становилось.

Через канавы были переброшены шаткие доски. От корпуса к корпусу поперек земляных увалов тянулись узкие тропки, по ним и ходили, оступаясь в в грязь, балансируя на досках. Один вид этих канав приводил Дагирова в бешенство. Пробежав по качающимся доскам, он подозвал начальника ОКСа, и посреди двора, при всех начался разнос.

Невольная задержка дала возможность разгореться спору, который возник на ходу между Коньковым и Матвеем Анатольевичем. Началось с легкой пикировки.

— Слышал, что вы, теоретики, рассчитываете занять весь клинический корпус, когда мы переберемся через дорогу. Так, что ли?

— Было бы неплохо, — осторожно ответил Матвей Анатольевич.

— А надо ли? — Коньков был полон сарказма.

— Да не помешает. Тесно живем.

— Ну и чем же, позвольте вас спросить, вы будете заниматься в таких хоромах?

— Тем же, чем до сих пор.

— А-а… понятно. — Коньков нашел втиснутый в грязь кирпич и прочно на нем утвердился. — А вы знаете, Матвей Анатольевич, почему ваш отдел называют секретным?

— Не знаю и не интересуюсь.

Матвей Анатольевич был сух и чопорен и зябко поворачивался спиной к свежему ветерку.

— А потому, Матвей Анатольевич, что никто не может объяснить, чем ваш отдел занимается.

Никто не засмеялся. Матвей Анатольевич выпрямился, щеки его втянулись.

— Надеюсь, Александр Григорьевич, вы высказываете не официальное мнение?

Коньков понял, что зашел слишком далеко.

— Нет, что вы? Это шутка, институтский фольклор. Конечно, отвлеченные изыскания необходимы, вопрос: когда и где… Стоит ли ими увлекаться…

— Ну, разумеется. По-вашему, лучше закрыть все лаборатории, сдать в металлолом электронный микроскоп, собак — на мыло, кроликов — на жаркое, расставить всюду койки и оперировать, оперировать с утра до ночи. Чтобы весь Крутоярск сверкал аппаратами. А что и как делать завтра и тем более послезавтра — неважно.

— Э-э, Матвей Анатольевич, так нельзя. Вы слишком вольно трактуете мои слова.

Они разгорячились, и их перепалка привлекла внимание Дагирова.

— Товарищи! Вы что? — вмешался он. — Нашли место для спора — посреди двора. Как средневековые схоласты, на потеху публике. Может, мне стать на кирпичик и помочь вам в выяснении отношений? А? Тем более, что у меня тоже есть кой-какие соображения. Нет, не хотите? Тогда посвятим программе будущего ближайшее заседание ученого совета, а подготовить его попросим Александра Григорьевича и Матвея Анатольевича. Теперь же хватит дискуссий. Начнем с биофизиков.

К Воронцову зашли напоследок, так, посмотреть, все ли в порядке. Его лабораторию не собирались трогать с насиженного места. Слишком сложно было бы вновь подводить силовой кабель, доставать медные листы для заземления, обтягивать комнаты сеткой-экраном. Да Воронцов и не просил новой жилплощади. По его мнению, лучше быть в тесноте, но подальше от недремлющего ока начальства.

Взглядов он придерживался самых демократических и отнюдь не требовал от подчиненных, чтобы они появлялись на своем рабочем месте ровно в восемь, а покидали его не раньше пяти. Но порученное задание — вынь да положь. Когда что-нибудь не ладилось, а сроки поджимали, Воронцов не стеснялся задерживать своих «ребят» до последнего автобуса, а то и прихватить субботу с воскресеньем. «Ребятам» помоложе сей вольный режим весьма нравился, те же, кто постарше, чувствовали себя непривычно. Институтские контролеры на воронцовской лаборатории демонстрировали свое рвение и писали докладные, которые Дагиров пока что складывал в папочку, вроде никак на них не реагируя, хотя воронцовских «ребяток» встречали днем то в универмаге, то на водной станции.

Интересно было посмотреть, что же получится у этого оригинала, нелегально внедрившего ненормированный рабочий день. Может быть, для научных работников так лучше. Теперь, когда открыли биоритмы, когда людей делят по деловой активности на «жаворонков» и «сов», когда он сам чувствует прилив сил лишь к ночи, а утром никак не может разогнаться, трудно сказать, может быть, Воронцов и прав. Дагиров мог позволить себе такой административный эксперимент и приказал начальнику отдела кадров, который волновался больше всех, не трогать Воронцова и вообще делать вид, что ничего не происходит. Но как настоящий ученый он не мог ограничиться простым созерцанием и ради интереса подкидывал Воронцову одно задание за другим.

Теперь настала пора проверить.

— Да, — сказал Дагиров, окидывая взглядом стеллажи с аппаратурой, рулоны лент, испытательные стенды. — Богато живете, Андрей Николаевич. Потихоньку, потихоньку, а сколько вы у меня денег потратили — уйма! Это что за штука? — Он показал на толстую колонку с отходящим в сторону набором сочлененных между собой штанг, последняя из которых заканчивалась чем-то вроде бинокля.

— Это операционный микроскоп, Борис Васильевич.