Ибен (бесстрастно). Я их отдал Симу и Питеру за ихнюю долю в ферме, оплатить дорогу в Калифорнию.

Кэбот (сардонически). Ха! (Понемногу приходит в себя. Медленно поднимается на ноги, говорит странно.) Думаю, Бог им деньги эти дал, а не ты! Бог, Он жесткий, а не легкий! Может, золото на Западе и легкое, да только не Божье оно. И не для меня оно. И внемлю я глас Его: велит Он мне сызнова жестким быть и на ферме оставаться. И зрю я десницу Его – это она послала Ибена обворовать меня. И чую, что нахожусь в длани Его и персты Его направляют меня. (Пауза, после которой он печально бормочет.) А уж одиноко будет пуще, нежели когда-нибудь прежде, и старею я, Господи – зрею, ровно плод на ветке… (Напрягается.) Нну – чего тебе надобно? Бог-то и Сам одинокий, правда? Бог, Он жесткий да одинокий!

Пауза. По дороге слева идут шериф и еще двое. Они подкрадываются к двери. Шериф стучит в дверь рукояткой револьвера.

Шериф. Именем закона, отворите!

Кэботы вздрагивают.

Кэбот. Пришли. (Направляется к двери.) Входи, Джим!

Трое входят. Кэбот встречает их в дверях.

Минуточку, Джим. Они тут, совсем безопасные.

Шериф кивает. Он и его помощники стали в дверях.

Ибен (неожиданно). Я утром соврал, Джим. Я ей помогал. Бери и меня.

Эбби (надломленно). Нет!

Кэбот. Берите обоих. (Выходит вперед и смотрит на Ибена – вопреки себе, с известным восхищением.) А ты молодец – не ожидал! Нну, пойду скотину соберу. Прощевайте.

Ибен. Прощевай.

Эбби. Прощай.

Кэбот поворачивается и шагает мимо пришедших, выходит наружу – плечи распрямлены, лицо каменное – и с угрюмой горделивостью следует к коровнику. Тем временем шериф с помощниками входят в кухню.

Шериф (смущенно). Нну – пожалуй, пора.

Эбби. Погодите. (Поворачивается к Ибену.) Я люблю тебя, Ибен.

Ибен. Я люблю тебе, Эбби.

Целуются. Трое улыбаются и смущенно переминаются с ноги на ногу. Они выходят наружу с шерифом и помощниками вслед и рука об руку направляются к воротам. Ибен останавливается и показывает на небо.

Солнце восходит. Красиво, правда?

Эбби. Ага.

На какое-то мгновение они застывают и одержимо, даже молитвенно смотрят ввысь.

Шериф (завистливо оглянувшись на ферму, обращается к помощнику). А ферма-то – красота, что и говорить. Мне бы ее!

В свое время Ф.М. Достоевский выразил неодобрение тем писателям, у которых «купец или солдат в романе говорят эссенциями, т. е. как ни один купец и ни один солдат не говорит в натуре. […] у типиста-художника он говорит характерностями сплошь […]». («Дневник писателя», 1873).

Почти все пьесы Юджина О'Нила написаны именно «эссенциями», причем сделано это сознательно, демонстративно, утрированно и с бесспорной долей эпатажа.

И все русские переводы эти «эссенции» сглаживают, все они чрезмерно «залитературены».

Я поставил себе очень трудную, но увлекательную задачу: в отличие от предшественников, передать «эссенции» оригинала средствами русского просторечия. В оригинале текст реплик не содержит ни одной фразы, которая не нарушала бы элементарных норм литературного языка, хотя лексика персонажей и дифференцирована: старый Кэбот нередко употребляет библеизмы, Эбби – единственная горожанка среди действующих лиц – пусть из захолустного городишки, но все же горожанка! – поэтому и речь у нее несколько грамотнее, чем у всех остальных. И каким-то чудом в корявых, грубых фразах персонажей налицо явственно ощутимый поэтический субстрат – насколько мне удалось это воспроизвести, судить не мне…

Как бы там ни было, но, кажется, в переводе нет ни одной литературно грамотной фразы. Зато нет в нем и ни одного русизма, то есть речения, порожденного русской историей или русским национальным бытом. (Вот несколько примеров. «Ободрать липку» – русизм, ибо липку обдирают для плетения лаптей. «Знай, сверчок, свой шесток!» – русизм, ибо шесток – атрибут именно русской печи. «Бабки» в значении «деньги» – русизм, ибо в англоязычных странах игра в бабки неизвестна.)

Впрочем, такой подход к передаче просторечия давно перестал быть редкостью, первые же его образцы – блистательные! – появились более тридцати лет назад: относящиеся к жанру юмористической фантастики рассказы Г. Каттнера о семействе гротескных мутантов Хогбенов в виртуозном переводе Н.М. Евдокимовой.

Как сказал великий знаток русского языка Сергей Владимирович Петров (излагаю его мысль своими словами), пусть лучше в переводе французский крестьянин говорит, как тамбовский мужик, чем как профессор филологии, причем не в домашней обстановке!

Но прежде всего дело, конечно, «в чувстве соразмерности и сообразности».

Несколько слов о переводе заглавия. Давно внедрившийся в сознание нашего читателя и зрителя вариант «Любовь под вязами» явно не годится: можно подумать, будто главное в пьесе – именно любовь Ибена и Эбби. (Вероятно, когда эту роль играла Алиса Георгиевна Коонен, так оно и было!) Однако существительное desire, стоящее в английском заглавии, значит совсем другое. Среди восьми его значений, приведенных в англо-русском словаре В.К. Мюллера, читаем: «(сильное) желание; страсть, вожделение; предмет желания; мечта». Четвертое и пятое значения из приведенных здесь для данного контекста не подходят; более уместным было бы «вожделение» или «страсть», ибо имеется в виду не только взаимное чувство Ибена и Эбби, которое превращается в любовь лишь к финалу пьесы, а до того может быть названо именно вожделением, даже похотью, но и вожделение, страсть всех персонажей к земле, к наживе, к золоту… Последние годы пьеса эта шла у нас в разных театрах, озаглавленная «Страсти под вязами» и даже просто «Под вязами». Первое из этих заглавий вызывает возражения, ибо порождает ассоциации, во-первых, с крестными муками Иисуса Христа, во-вторых, с рассказом Горького «Страсти-мордасти»; второе остроумно, и все же в стипль-чезе барьер не взят, а обойден стороной! Как же быть? Страсть, вожделение, влечение… Как можно сказать иначе? Некто испытал вожделение… Некто взалкал… Ага, алчность! «Алчность под вязами»? Не звучит… Но ведь есть и более «высокий», патетический и при этом как будто более просторечный синоним – «алчба». «Алчба под вязами» – видимо, то, что надо! Компактно, четко… Именно этот вариант я и выбрал. Feci, quod potui, faciant meliora potentes.[2]

Впрочем, это относится к переводу не только заглавия, но и всей пьесы.

В. Рогов

Речь по случаю вручения Нобелевской премии[3]

Во-первых, я хочу выразить Вам глубокое сожаление в связи с тем, что обстоятельства не позволили мне посетить Швецию во время этих празднеств и, присутствуя на банкете, высказать Вам лично мою благодарную признательность.

Трудно облечь в соответствующие слова глубокую благодарность, которую я испытываю за ту величайшую честь, какой когда-либо могло удостоиться мое творчество и о какой только можно мечтать – присуждение Нобелевской премии. Эта величайшая из почестей тем более приятна для меня, что, по моему глубокому убеждению, тем самым честь оказана не только моему творчеству, но и творчеству всех моих американских собратьев, – что Нобелевская премия – символ признания в Европе зрелости американского театра. Поскольку, в силу счастливого стечения времени и обстоятельств, – это просто наиболее широко известные примеры того, что создали американские драматурги за годы, истекшие после мировой войны, – того, что в конечном счете сделало современную американскую драму в ее лучших проявлениях достижением, которым американцы могут по праву гордиться, достойным наконец заявить о кровных узах, связывающих ее с современной драмой Европы, несомненно, изначальным источником нашего вдохновения.