— Я… я… — рассеянно показал руки, не в состоянии понять, что же ещё во взгляде брата меня насторожило. Голос сорвался, связки с непривычки заболели. Похоже, в этом мире я не только не двигался, но и не говорил.
— Глупый, — со странной нежностью протянул Леша, обратившись ко мне как к маленькому ребенку, — ты же сказал, что больше не будешь бояться! Теперь придётся звонить маме, отрывать её от работы, — печально протянул он. — Пойдём, я вытащу осколки…
— Маме?
— Ну, да, маме. Ты ее помнишь? Пойдем.
Он очень осторожно потянул меня на кухню. Рядом с высоким братом — сто девяносто сантиметров, я смотрелся непривычно мелко. Раньше разница не была настолько большой. Так и не понимая происходящего, я послушно зашёл на маленькую кухню в светло — коричневых тонах. Ничего не изменилось. Тот же небольшой телевизор, прямоугольный стол, недовольно бурчащий старенький холодильник, который родители никак не успевали заменить на новый. Только почему‑то на нем стояли лишь Лешины фотографии. Его одного, вместе с родителями. Ни одной моей.
— Садись, — брат достал перекись, небольшой пинцет, вату и чистые бинты. Я успел заметить, что в аптечке они лежали самого краю. Значит, ими часто пользуются. И тут же вспомнил порезы на своих руках, — будет немного больно, ты потерпи, не плачь.
Он умело занялся ранками, продолжая успокаивающе приговаривать. В то время как я медленно понимал, что же произошло в этой реальности. Вот почему Леша так себя ведёт: он общается со мной, как с безнадёжно больным.
— Сережка, ты почему меня не позвал, как проснулся, глупый? Как ещё одеться сам сумел! Нет, это хорошо. Мама обрадуется, вот только ну, чего ты испугался? Зеркала — это совсем не страшно! Помнишь, ты в них смотрел. Помнишь? — Он заглянул в мои пустые глаза и печально покачал головой. — Эх, а мы только обрадовались, тебе для тренировок трельяж поставили.
Потом он заботливо перебинтовал мои ладони. Кожу неприятно щипало, похоже, способности к быстрой регенерации ещё не успели адаптироваться к новому телу. Телу без души. Неужели я пятнадцать лет прожил вот так, "овощем"… Какого же было родителям…
Нет, даже ассоциаций нет.
Пока Леша набирал мамин номер я, встав с табурета, рассматривал фотографии в тяжёлых праздничных рамках. Наконец, на одной всё‑таки увидел себя. Бессмысленный расфокусированный взгляд, болезненное лицо маленького ребёнка. Мой четырнадцатый день рождения.
— Да, мама. Серёжа разбил зеркало. Нет, он жив, только испуган. Несколько порезов, но их я обработал, — Леша покосился на меня — не собираюсь ли я бить посуду или делать что‑то ещё опасное в первую очередь для себя. — Он не позвал меня с утра, даже сам оделся. Как он? Вроде нормально, — тут он оторвался от телефона, — братишка, как ты? Нормально? Если да, кивни.
Я медленно кивнул.
— Он кивает, что нормально. Нет, приезжать не обязательно. Я просто сообщил. Да, хорошо, пока, — Леша положил трубку и ещё раз оглядел меня.
Я продолжал стоять рядом с холодильником и никак не мог придумать, что мне делать. Может, заговорить: рассказать, что произошло. Или же притвориться.
— Посиди тут, я пойду, приберу, — он грозно сдвинул брови. И решив, что я его понял, захватив совок и веник, пошёл в мою комнату.
Я опустился на мягкий табурет, глядя вслед брату, продолжая сжимать в руках фотографию. Что же случилось… Почему в этой жизни я пятнадцать лет был таким. Неужели это сделала Алив — моя будущая госпожа? Не понимаю: зачем ей это было нужно. Я подумал, что сейчас неправильно спокоен. Должен что‑то ощущать. Должен чувствовать. Хоть чуть — чуть… боль, страх, желание вернуть эти пятнадцать лет. Чувствовать эту чёртову любовь, наконец, глядя на это фото, а не вытаскивать блеклые и глухие ассоциации…
Но разве без боли хуже? — так наоборот, проще. Нет ни глупых слёз, ни истерик.
А ведь прежнее сознание, пусть и безнадёжно больного, ещё должно находиться в теле… Разум дернулся, проверяя меня. В уголке забился дефектный клочок детского, хрупкого, как яичная скорлупа, сознания ребёнка. Он напомнил мне загнанного зверька. Избавиться от него? Это несложно… или оставить? Что‑то подсказывало мне, что рваный клочок так и останется чужеродным предметом во мне. Ни пользы, ни вреда, только связь с новой жизнью. С новой ужасной ущербной жизнью, точнее, существованием. Пусть будет.
Я снова перевёл взгляд на фотографию. Вот мама — красивая: рыжая, яркая, подвижная. А на этом снимке она была похожа на бледную тень. Заплаканные глаза, потускневшие волосы. Сухонькая, ссутулившаяся женщина, очень отдалённо похожая на маму. Её обнимает папа — Леша почти точная его копия. Здесь отец уже седой и безгранично уставший. Братишка вместо меня задувает свечи. А я смотрю мимо лиц родных на стену.
Мысли текли вяло, я думал о том, что теперь будет. Всё уже изменилось. Если сначала надеялся, что хоть что‑то останется прежним, то теперь не было ничего. Не знаю. Алив сказала, что можно делать всё, что угодно: с чистого листа переписать всю историю. Так, как захочется мне. Вот только желания нет. А должно быть. От мыслей меня отвлек шум. Видимо, Леша что‑то опрокинул, может, сам порезался.
Больше не думая, я встал и, продолжая сжимать в руках фото, быстро прошёл в свою комнату, остановившись у порога. Брат с приглушёнными ругательствами пытался поднять опрокинутый стул так, чтобы не задеть осколки, на которые и упал предмет мебели. В витиеватых оборотах он и меня несколько раз помянул. Видимо, Леше совсем не нравилась роль няньки. Няньки больного, безумного брата, которого он все равно продолжал любить. Неудивительно. Мальчишеское желание все идеализировать подло меня предало, не захотев разделить тюремную камеру. Впрочем, а разве должно быть по — другому? Он ненамного меня старше. Конечно, брату хочется сейчас гулять с друзьями, а не собирать острые осколки большого трельяжа.
Я переступил с ноги на ногу, сомневаясь… Сомнения? Хоть что‑то… сомневаясь, стоит ли привлекать к себе внимание, не проще ли вернуться на кухню и что‑нибудь съесть. Но Леша уже обратил на меня внимание. Он долго вглядывался в моё лицо, потом вздрогнул, отвёл взгляд. Я понимаю, пустые глаза — это, наверное, очень страшно.
— Серёжа? — он поднялся с корточек и отложил совок, в который сгребал осколки.
— Да, — прошептал я и ещё сильнее сжал фотографию. Края рамки больно впились в ладони, словно говоря, что я всё решил правильно.
Леша не заметил моего изменившегося тона. Я не буду притворяться. Не могу причинять брату неудобства, пусть и ничего не чувствую. Только странное знание того, что организму необходим сон. И всё. Возможно, нагрузки возвращения, приход в себя, обновление сознания, постепенно возвращение способностей, которые медленно наполняли меня, и смертельная усталость прошлой жизни забрали все физические силы, требуя детального восстановления тела.
— Ты давно здесь?
— Минут пять, — отозвался я, прислонившись к дверному косяку. Говорить было трудно, каждое слово давалась с неимоверным усилием, словно я заново учился говорить. Хотя почему "словно" — действительно в первый раз.
— Сережа? — братишка подскочил на месте, посмотрев на меня как на восьмое чудо света, ассоциативная фраза пришла сама, но улыбнуться я не сумел. Похоже, Леша подумал, будто ему послышалось.
— Да, брат, это я, — немного помолчал и всё‑таки добавил: — Здравствуй.
Он почти подбежал ко мне и вопросительно заглянул в глаза, но теперь уже не испугавшись поселившейся там Бездны, ведь бессмысленная пустота сменилась пустотой осознанной. И убедившись, что это не чья‑то злая шутка, братишка крепко меня обнял.
— Но как?! — чувства и эмоции — чужие, настоящие, живые…
Недоступные.
— Я… я как‑нибудь потом расскажу. Точнее не как‑нибудь, а как можно раньше. Просто очень хочется есть и спать… прости…
Я старался сделать свой тон нормальным. Таким, каким он был в прошлой жизни. Или хотя бы попробовать говорить, как полноценный человек. Но длинными фразами приходилось давиться, глотая окончания и запинаясь. Семь лет в прошлой жизни, когда я ни с кем не говорил, сидя в холодной крошечной камере. Потом ещё два года, лежа трупом. И это тело тоже не умело нормально разговаривать. Но всё‑таки у меня получилось. Леша счастливо засмеялся и закивал головой, не скрываясь слёзы радости.
