В общем, потаённый, эзотерический смысл анекдота о явке с докладом состоял в том, что секретарш надо иметь двух. Одну – для работы. Другую…
– Простите, Семен Петрович, из больницы звонят. Дедушка ваш, говорят, скончался… вчера в двадцать два тридцать. Соединить?
Голос у Люськи, как и всё прочее, был редкостно невыразительный, блёклый. Семен Петрович ответствовал в тон:
– Нет, незачем. Просто вызови похоронного агента… Церемонию сама знаешь какую. Баксов за сто.
Люська действительно знала. За время болезни шефского дедушки она успела постигнуть все тонкости их, с позволения сказать, родственных отношений. Стоимость церемонии не удивила её – лечебница тоже ведь была откровенно не кремлёвская. Далеко не по возможностям внука… Девушка-компьютер вежливо распрощалась с больничным служителем и открыла толстый телефонный справочник сразу на нужной странице.
Хомяков же, повесив трубку, жестом отпустил Зинку, закурил «More».
«Тьфу, туберкулезная палочка, а не сигарета… Значит, всё? Финита? Сыграл дедуля в ящик… почил в бозе. Хотя „в бозе“ – ой вряд ли. Его небось уже черти в хвост и в гриву в аду…»
Вспомнился длинный коридор в грязной коммуналке. И дед, пьяный, расхлёстанный, с ремнём в руке. На ремне – блестящая бляха. Мать в дешевой проституточьей шляпке, вереница её гостей, наглых, крикливых, провонявших махрой и нестиранными портянками… Сортирная вонь, холодный пол, деревянные игрушки… Спасибо, родина, за счастливое детство. Как всегда в таких случаях, Семёну Петровичу неудержимо захотелось выпить, чтобы не лезли в голову дурацкие мысли, чтобы сначала увязли, а потом совсем растворились в плотном алкогольном тумане…
Да и деда помянуть не мешало бы. Гнида был, конечно. Хомяков так и не пожалел о том, что ни разу не навестил старика в больнице, не перезвонил Люське с приказом организовать роскошные похороны… Гнидой жил – и подох, как гниде положено. А всё же ушло что-то – и насовсем, и не воротишь. И мы вот так же уйдём…
Семен Петрович подошёл к бару, налил на три пальца бучанановского шотландского виски, люксового, двенадцатилетней выдержки. Выпил, захрустел солёными фисташками, помотал висячими щеками и только собрался повторить, как снова проснулся телефон. «Никакой на хрен жизни». Вздрогнув от звонка, Хомяков придвинулся к столу, рывком снял трубку и хотел было рявкнуть. Однако возле уха зазвучал голос начальника секьюрити, и Семён Петрович передумал орать, спросил человечно:
– Что, Паша, скажешь? Соскучился?
Паша носил прозвище Сивый и был, как принято говорить, в авторитете. С такими обращаются ласково.
– Семен Петрович, тебе тут маляву подогнали. – Передних зубов у начальника секьюрити не хватало, так что с дикцией у него было не очень. – Корзина[8] одна притаранила, корынец[9] её с твоим дедом лежал на больничке, просила тебе лично в руки.
Было слышно, как рядом, видимо, с магнитной ленты весёлый голос выводит с блатной интонацией:
Раздался выстрел, пуля просвистела,
И фраер, словно скесанный, упал…
– Лады, Паша, жду. – Семён Петрович отключился и, вернувшись к бару, всё же «повторил», ибо любые дела привык доводить до конца. Желательно – победного. Оттого, между прочим, и сидел теперь в этом кабинете, при авторитетном секьюрити и двух секретаршах. В желудке разлилось приятное тепло, в голове чуть-чуть зашумело, мысли преисполнились спокойствия, всепрощения и тихой скорби. Загнулся, значит, дедушка. Константин Алексеевич. Врезал дуба. Не прошло, как у Высоцкого, и полгода… Пора, пора, столько не живут. Комнатуха, конечно, пропала, дом вот-вот пойдёт на снос. Вот так всегда. Хоть мелкая, а непруха. «Не мог, гнида, пораньше…»
Принесли весточку от деда. Конверт (Хомяков почему-то подспудно именно такого и ждал) был ископаемый. С надписью «Почта СССР». Его украшало изображение гопника с каменюкой в руке, снабжённое разъяснением: булыжник – оружие пролетариата. Видно, чтобы другого чего не подумали.
Скоро станет раритетом, как «Мозер». Денег у коллекционеров стоить будет немереных…
От пожелтевшей бумаги пахло больницей, какой-то стариковской кислятиной и, как показалось Семёну Петровичу, парашей. Поморщившись, бизнесмен брезгливо, кончиками пальцев, вскрыл конверт. Развернул хрустящий тетрадный лист и стал разбирать корявые, будто курица лапой корябала, строчки.
Здравствуй, сукин сын! Сёмка, чтобы твои внуки так за тобой ухаживали, как ты, паскуда, за своим дедом. Ну да ладно, Бог не фраер, правду авось разглядит. Пишу вот зачем. Паралич меня вдарил основательно, видимо, всё, амба. И хотя пошёл ты, Сёма. как есть в свою мать б…щу (а уж кто папаша у тебя, и вообще хрен знает), но других наследников нет у меня. Так что завещаю всё свое добро тебе, говнюку.
В комнате моей под подоконником вмурован чемодан. В нём, сам увидишь, одно тяжёлое, другое лёгкое. Как тяжелым распорядиться, думаю, сообразишь. Если не полный дурак, сразу всё не толкай, сбагривай по частям. А что касаемо лёгкого – не пори горячку, раскинь мозгами. Тяжёлое – тьфу, вся ценность в лёгком, надо только суметь взять его с умом. И учти, дом скоро на расселение, так что клювом не щёлкай. На тебя чхать, просто не хочу, чтобы пропало. Ну всё, хреново левой писать, да и та еле слушается. Письмо передам с бабой одной… отец у неё тоже параличный, рядом лежит, лёгкий. Я, видать, сдохну раньше. Вот так, Сёмка, не кашляй, в аду встретимся. Все там будем.
Твой дед, Константин Алексеевич Хомяков,
майор в отставке.
И ещё приписка:
Сны замучили, Сёмка. Всё одно и то же: глаза, руки… Помирать страшно, эти все меня там ждут…
Буквы в последней строчке кое-где расплылись. Слюни, сопли, слезы? Теперь это уже не имело никакого значения.
– Ага, – усмехнулся Хомяков. – Ждут. С нетерпением. Столько народа замочить!
Напившись, дед часто похвалялся своими подвигами. Не где-нибудь – в НКВД. Грозой «врагов народа» считался. Потом подобные заслуги как-то вышли из моды, и дед замолчал. А теперь – ещё вона как прошлое-то аукалось… Семён Петрович перечитал письмо, поднялся, прошагал из конца в конец кабинета и вытащил очередную «туберкулёзную палочку». «Раздался выстрел, пуля просвистела…»
Брови его сошлись, лоб собрался морщинами, щёки надулись. Он не гримасничал. Кто хорошо знал его, тот понял бы, что мысль бизнесмена заработала на полную мощность. Наконец приняв решение, он опустился в кресло и набрал сотовый номер Фимы Вырви-Глаза. Этого Фиму, звеньевого команды отморозков, респектабельный ныне господин Хомяков знал еще по своей первой ходке. Да, да – ходке. Уголовную молодость Семён Петрович не очень-то и скрывал, хотя, понятно, не афишировал. Это раньше считалось, что в биографии всякого крупного интеллигента почти обязательно должна была фигурировать отсидка в тюрьме. Имидж обязывал за правду страдать. Теперь две-три ходки стали непременным качеством почти каждого крупного бизнесмена. Причём с абсолютно аналогичными комментариями для прессы: «Знаете, двадцать лет назад за это сажали, а теперь к тому же самому призывают с самых высоких трибун…»
…Фима отозвался после второго гудка: трубочка у него была всегда при себе, всегда наготове.
– Салам алейхем, генацвале! – приветствовал его Хомяков. – Подгребай в темпе, тема есть.
Дед правильно трактовал – клювом щёлкают только фраера. Которые «скесанными» падают…
«Времена не выбирают…»
Иностранных языков Скудин знал почти целый десяток. Штирлицем, может, и не притворился бы, да ведь и не его это была работа. Вот объясниться, прочесть-написать, разобраться в терминологии… допрос произвести… это пожалуйста.
