Майор Везиров закурил и снова угостил Евгения папиросой. Евгений торопливо, глубоко затянулся.

— Так вот, — продолжал он, — с того дня «Гречуха» меня уже не оставлял в покое. Я понимал, что надо кончать с этим. Но как — не знал. Отца дома не было, он уехал в командировку. С ним-то я мог поговорить по душам, с матерью почему-то не решался. За первым пиршеством последовали другие. Однажды просыпаюсь, смотрю: рядом «жена» Двойного. Потускневшие глаза, под ними синие полосы почти до самых ушей, все лицо в губной помаде и черной краске, стаявшей с ресниц… Аж потом прошибло от этой «именинницы»! — За все время рассказа Евгений впервые улыбнулся. — Я поспешно собрался, чтобы уйти и никогда больше туда не возвращаться, но не успел… Вошел «Гречуха» и еще кто-то. «Садись, — сказал он мне, вываливая из кармана кучу женских золотых украшений и денег. — Вот бери, сколько тебе угодно». И тогда я понял, с кем имею дело. «Мне денег не нужно», ответил я. «Кому они не нужны! — засмеялся „Гречуха“. — Ты теперь наш, никуда не денешься. Жорку и Димку арестовали, накрыли их, обвиняют в ограблении заводской кассы. Вот еще, чепуха, какая! Женька, да ты же живой свидетель, что они в тот вечер все были у меня, на дне рождения. Помнишь?» Я ничего не понимал, только тупо смотрел куда-то в сторону. «Конечно, — вмешалась в разговор „жена“ Двойного, потрепав меня за подбородок. — Разве мальчик фраер, разве не видит, что мы живем честно?» Она прищелкнула языком и зазвенела рассыпанными на столе украшениями.

Как я понял впоследствии, тогда еще никто из друзей Двойного арестован не был. Это была просто петля, которой «Гречуха» заарканил меня и втащил в клоаку воровской жизни. Стоит ли рассказывать дальше. Так, гражданин майор, я стал человеком без чести.

— Ну, хорошо, — прервал рассказ Евгения майор, — скажем, в первый раз ты струсил. Но почему же после этого ты ничему не научился?

Евгений ответил не сразу. Он глубоко вздохнул, потер ладони и, немного помолчав, продолжал:

— Когда я возвращался из колонии, то даже не предполагал, что Раиса встретит меня так тепло. Себя же я почему-то считал человеком пропащим. Но и домашние, и Раиса меня ни о чем не стали расспрашивать. Мне даже показалось, что я опять становлюсь человеком, и уже думал, как поступлю в паровозное депо, где Раиса теперь работала механиком. Мы стали в эти дни совсем близкими с Раисой… Но поступить в депо мне не пришлось. Я даже сходить туда не успел. Судьбе, видимо, было угодно, чтоб я оказался лицом к лицу с Димкой — одним из тех, которые, будто бы были тогда арестованы. «Ты что же это, бродяга, — сказал Димка. — Забыл о своем долге? Или воровской „закон“ для тебя не писан?..» Я сказал, что долг свой отдам. Буду выплачивать по 30 рублей в месяц, из тех трехсот, что проиграл еще до ареста. «Так не выйдет, гроши завтра на стол, — угрожающе заявил Димка. — „Гречухе“ нужны деньги и — разговор короткий. Будешь артачиться, пойдешь на скамью подсудимых за ограбление кассы вагоноремонтного завода. Ведь мы-то тогда погорели на другом деле. От нас никуда не уйдешь, запомни это». Утром Димка стоял уже у дверей нашего дома, и не один, а с какими-то тремя, которых я не знал. — «Пойдешь со мной, — сказал он мне, — а не пойдешь, пеняй на себя».

— Проклятый долг! И я пошел… Вот и все.

Мазуров замолчал и дрогнувшей рукой стал гасить в пепельнице папиросу. Потом он сказал:

— Гражданин майор, я прошу вас только об одном: не отвечайте сейчас на это письмо матери, не расстраивайте ее.

Майор согласно кивнул головой.

После рассказа майору о своем падении Евгений еще больше замкнулся в себя. Несколько дней не вставал с постели, ни с кем не разговаривал. Сосед по койке, хороший, приветливый паренек, с остриженной наголо головой, каждый раз спрашивал Евгения:

— Может, врача позвать?

Но Мазуров и ему не отвечал. Он поднимался с постели только глубокой ночью, когда все крепко спали, и, вытащив из-под подушки материнское письмо, на цыпочках подходил к окну, зажигал карманный фонарик и еще и еще раз перечитывал его. Хотя он уже знал это письмо наизусть, слово в слово, но все же перечитывал: глаза его должны был видеть эти крупные, о наклоном в правую сторону буквы, выведенные материнской рукой. «Род Мазуровых ничем себя не опозорил» — как бы слышал Евгений у себя за спиной материнский голос. — «Вот только ты, Евгений, лишил нас права смотреть людям в глаза…» Порой Мазурову становилось жутко, хотелось выброситься в это настежь открытое окно, чтобы больше никогда ни о чем не думать. Похороны отца… Славик… Раиса… все путалось в голове. Горе и надежда, боль и радость — все это будто враждовало друг с другом и требовало от него, Евгения, решительного шага.

На субботу было назначено общее собрание. Работа закончилась раньше и в общежитии стало шумно, обсуждали предстоящую меру — введение безналичного расчета. Он нужен был для того, чтобы заработанные осужденными деньги расходовались только в лавках колонии и не проигрывались в карты.

— Тяжелые времена настают, — вздохнул рыжебородый Никанор, — денег как своих ушей не увидим.

— Ну, уж, сказал! — ответил кто-то.

— Я за безналичный расчет голосовать не буду, — вмешался в разговор Колька Бегунов, известный карманный вор. — Пусть там всякая шваль руки поднимает, а мои, — и он показал свои узкие артистические пальцы, — к этому никак не приспособлены.

И хотя в массе своей заключенные благосклонно относились к нововведению, переубедить Кольку было невозможно. Человек в серой промасленной кепке, тот, кто защищал безналичный расчет, снова заговорил:

— Для нашей же пользы все это делается, как ты этого не понимаешь, в чужих штанах-то сам ходишь, свои в карты проиграл. А теперь игре этой — конец!

— Агитацию не разводи! — Пальцы у Кольки сжались в кулак, но замахнуться он так и не успел.

Рука Мазурова оказалась на руке Бегунова.

— Ты что же, бродяга, — схватился Бегунов, — не дашь человеку как следует растолковать про этот, как его, безнадежный расчет… — И Бегунов опустил руку.

Евгений заметно ослаб в последние дни, сдержать руку Бегунову ему стоило больших усилий. Разговаривать с ним он не хотел. «Какой смысл?» — думал он. Но Бегунов не унимался. На Евгения он давно косился. Мазуров в последнее время ни с кем не хотел знаться.

— Вы теперь с майором Везировым, как братья родные, водой не разольешь. Ссучился, бедолага. Ишь, безденежный расчет!

Этого уже Мазуров не мог вынести, он приподнялся с постели, спокойно застегнул куртку на все пуговицы, потом подошел вплотную к Бегунову и влепил ему увесистую пощечину. Бегунов был застигнут врасплох. Не ожидал, Евгений все же был «своим». Разъяренный Колька ударом ноги в живот повалил Евгения на пол. В общежитии поднялся шум, но сразу же смолк, едва появился майор Везиров.

Штрафной изолятор, в который приказом начальника за нарушение установленного порядка водворили Евгения Мазурова, был чуть выше и чуть шире конторского стола старого образца. И хотя изолятор выбелили еще неделю назад, стены не просыхали, по ним струилась влага. Казалось, она никогда оттуда не выветрится, а наоборот, с каждым днем ее будет все больше в этой плотно закупоренной комнатке с единственным маленьким окном.

Подташнивало, но настроение у Мазурова было хорошим. Впервые за долгое время он почувствовал свою внутреннюю правоту. «Зачем я тогда испугался Двойного, зачем жил в страхе перед ним? Чтобы Бегунов и такие же, как он, имели право всегда вмешиваться в мою жизнь, заставляли меня жить и думать, как им это нравится?! А жизнь-то какая? Пропади она пропадом! Нет, так больше не будет. Еще и Славкину жизнь губить? Чего захотели, мало им одного отца…»

Евгений постучал в железную дверку. Подошел сержант.

— Мне карандаш и бумагу, — попросил Мазуров.

— Нельзя.

— Мне майору Везирову надо пару слов написать.

— Надобно разрешение, самовольничать не могу.