Бюро Михальского вполне легально собирало различную политико-экономическую информацию прямо в гуще событий, обрабатывая литературу, налаживая личные контакты во всех кругах. Оно было, по словам Чичерина, образцовым. Но Литвинову, его будущему заму Крестинскому, Уншлихту точная информация о Германии не требовалась — им были нужны тенденциозные антигерманские материалы, а с этим отлично справлялась «бойкая» журналистка Кайт. И не из-за лени Крестинский увиливал от контроля за печатью. Смысл тут был иной: видимость отстраненности НКИДа позволяла московским газетчикам действовать в Берлине более свободно и независимо, то есть провокационно. А полпредство только разводило перед немцами руками: мол, свобода печати...
Чичерин считал, что «нарком иностранных дел должен быть всегда на месте» и напоминал, что «80-летнего Горчакова будили ночью из-за спешной телеграммы, а 75-летний Лобанов среди ночи спускался в канцелярию, чтобы отослать спешную телеграмму, посмотреть, что получено». При Чичерине так и было, а Литвинов ввел чисто канцелярский стиль: приходил ровно в девять и уходил ровно в шесть.
Еще одна боль была у уходящего Чичерина — Коминтерн. Чичерин писал:
«Из наших, по известному шутливому выражению, «внутренних врагов» первый — Коминтерн. До 1929 года неприятностей с ним хоть и было много, но удавалось положение улаживать. С 1929 года положение стало совершенно невыносимым, это смерть внешней политики. Макс Гельц получил Красное Знамя за преступление против дружественного германского правительства (Гельца наградили по приказу Реввоенсовета СССР №578. — С. К). В 1928 году был поставлен вопрос об удалении иностранных коммунистов из наших полпредств, торгпредств, разных экономических учреждений, банков и представительств ТАСС. В Берлине весь актив партии сидел в наших учреждениях; это была форма финансирования партии. Ужасное безобразие — наше радиовещание. Когда во время германских стачек мощная радиостанция Исполкома Коминтерна в Москве по-немецки призывает стачечников к борьбе, или когда она призывает немецких солдат к неповиновению, это нечто недопустимое. Никакие международные отношения при таких условиях невозможны».
Чичерин рассуждал здесь как настоящий русский советский патриот: внешние связи СССР должны укреплять не компартии за рубежом, а позиции СССР. Но Литвинова и тех, кто стоял за ним, вполне устраивали такие условия в Германии, при которых была невозможна нормальная наша политика в Германии же. Коминтерн в Германии и был хорошим инструментом для организации разлада межгосударственных отношений.
26 июля 1930 года Максим Максимович, демократически расположившись на крылечке НКИДовского особняка на Спиридоновке, давал иностранным корреспондентам первое интервью в ранге наркома.
Его сразу же спросили:
— Господин Литвинов, не приведет ли новое назначение к изменениям во внешней политике?
— Нет, у меня был опытный предшественник, и мы с ним активно работали сообща над одним и тем же.
Но уже из первой тронной речи Максима Максимовича было видно, что изменения в политике будут. Хотя он уже не первый год был фактическим наркомом, исполнять обязанности и быть полноправным хозяином — вещи, все же, разные. И вот теперь, получив полную волю, Литвинов сразу же показал зубы Германии. Формально он не назвал «поименно» ни одной страны, а сказал так:
— Мы не скрываем, что при осуществлении нашего растущего экономического строительства мы хотели бы рассчитывать на дальнейшее расширение экономических связей с другими государствами. Но здесь мы встречаемся с противоположными стремлениями отдельных враждебных капиталистических групп. Их усилия направлены как будто бы главным образом против нашего экспорта, но на самом деле против всего нашего внешнего товарооборота, ибо. сокращение нашего экспорта неизбежно привело бы и к соответственному сокращению нашего импорта.
Сказано было хитро. Германия стала не просто нашим главным торговым партнером, а подавляюще главным. Обширность связей — неизбежные недоразумения. Однажды так уже было в отношениях России и Германии — в прошлом веке. И тогда как раз экспортно-импортные неурядицы помогли врагам российско-германской дружбы развести нас и привязать Россию к Франции, потом — к Антанте, а в конце концов — к губительной и ненужной для России мировой войне. Теперь возникали неясные перспективы того, что все могло повториться. И скрытые литвиновские угрозы уже в первом интервью не могли немцев не настораживать. Тем более, что последние два года Чичерин на дела НКИД уже почти не влиял, вся оперативная работа шла под рукой Литвинова. А чем прочнее сидел в кресле Литвинов, тем хуже становились наши «немецкие» дела. А ведь импорт из Германии был особого рода: мы импортировали оттуда наше независимое будущее, нашу индустриальную мощь. Бороться за наш экспорт, конечно, надо было. Но грозить? Такой подход выходил боком прежде всего нам.
Литвинова и новую когорту литвиновцев это не смущало. С конца 1929 года под влиянием Литвинова все суше, официальнее, придирчивей к второстепенным мелочам становится окраска берлинских бесед нашего полпреда Крестинского и его зама Бродовского со статс-секретарем МИДа Шубертом и министром иностранных дел Курциусом. Соответственно возникает нервозность и в московских беседах Литвинова и Стомонякова с послом Германии фон Дирксеном. А их главной темой становятся не экономические связи, а советские претензии к тону немецких газет, ведуших-де «антисоветскую травлю».
«Известия» 24 апреля 1930 года в передовой, посвященной четырехлетию Берлинского советско-германского договора, не нашли никаких более добрых слов, кроме вот таких: «Вся тактика германского правительства сводится к нагромождению претензий, имеющих цель задним числом оправдать злопыхательство германской прессы и злобные антисоветские выступления». Эту фразу можно было на долгие годы взять эпиграфом ко всей литвиновской «германской» политике, хотя рыльце троцкистско-зиновьевской Москвы было очень в пуху: многочисленные советские учреждения в Германии действительно использовались как опорные базы германской Компартии.
19 февраля 1930 года полпред в Германии Крестинский после десятинедельного перерыва увиделся со статс-секретарем аусамта (германского министерства иностранных дел) Шубертом. Встретились они внешне тепло, но разговор сразу пошел о процессе по делу фальшивых червонцев. В Германии была раскрыта шайка фальшивомонетчиков, связанных с грузинскими меньшевиками. Судили их мягко, но что с того СССР? Шум в газетах? «Тонкие» намеки на причастность к «делу» Советов? Так на то и «свободная» печать. Тем более, что какие-то акции с фальшивыми долларами СССР, возможно, тогда и проводил. И намеки прессы какое-то основание, надо полагать, имели. Перебежчик из Разведупра Вальтер Кривицкий позже прямо подтверждал слухи как достоверные, и хотя Кривицкому верить надо с очень большой оглядкой, человеком он был информированным — этого у него не отнять. Так или иначе, особого ущерба берлинский процесс нам не принес.
Другое дело парижский процесс по делу о фальшивых векселях берлинского торгпредства. Служащий торгпредства Савелий Литвинов с группой сообщников сфабриковал их на 200 тысяч фунтов стерлингов. Это была очень приличная сумма, «тянувшая» на 25 миллионов франков. Векселя скупил за 200 тысяч франков французский делец Люц-Блондель и предъявил их нам к оплате. Берлинское торгпредство возбудило против группы Литвинова дело, но парижский уголовный суд присяжных ее оправдал, а в феврале 1930 года судебный исполнитель гражданского суда департамента Сена наложил арест на имущество нашего парижского торгпредства стоимостью 31 миллион 200 тысяч франков. 2 апреля председатель парижского Коммерческого суда разрешил провести опись обстановки торгпредства в обеспечение претензии Люц-Блонделя. Вот уж тут французская пресса порезвилась вволю. Скажу сразу, что эта невеселая история тянулась три года, пока тот же Коммерческий суд не признал векселя недействительными.
