— Уолтер Мейо умер, — сказал Грэхем.
— Ирвин Уэбб — тоже. Скончались утром, один за другим.
На лице Гарримана появилось печальное выражение. Вкратце рассказав ему о случившемся, Грэхем спросил:
— Вы случайно не знаете ученого по фамилии Бернсен?
— Как же! Он умер семнадцатого.
Умер?!! — Грэхем и Сангстер вскочили с мест. — А в его смерти не было ничего странного? — мрачно осведомился Грэхем.
— Насколько мне известно, нет. Он был уже стар и давно пережил отпущенный ему век. А в чем дело?
— Да так, ни в чем. Что еще вы о нем знаете?
— Он швед, специалист по оптике, — ответил явно заинтригованный Гарриман. — Его карьера пошла на убыль лет двенадцать назад. Кое-кто полагает, что он впал в детство. Когда он умер, в нескольких шведских газетах появились некрологи, но в нашей прессе никаких упоминаний я не встречал.
— Что-нибудь еще? — настаивал Грэхем?
— Да ничего особенного. Он не был такой уж знаменитостью. Если мне не изменяет память, он сам ускорил свой закат, когда выставил себя на посмешище с тем докладом на международном научном съезде в Бергене в 2003 году. Какая-то сплошная ересь о пределах зрительного восприятия, замешенная на джиннах и привидениях. Ганс Лютер тогда тоже навлек на себя всеобщее недовольство — ведь он, единственный из более или менее известных ученых, принял Бьернсена всерьез.
— А кто такой Ганс Лютер?
— Немецкий ученый, светлая голова. Только он тоже умер, вскоре после Бьернсена.
Как, еще один?!! — разом вскричали Сангстер с Грэхемом.
А что тут собственно такого? — Разве ученые вечны? Они тоже умирают, как и все остальные, ведь так?
— Когда они умирают, как все остальные, мы приносим соболезнования и не питаем никаких подозрений, — отрезал Грэхем. — Сделайте одолжение, Гарриман, составьте мне список ученых, пользовавшихся международной известностью, которые умерли после первого мая, а к нему — все достоверные факты, которые удастся откопать.
Гарриман удивленно заморгал.
Хорошо, позвоню вам, как только управлюсь, — пообещал он и отключился. Но почти сразу же появился снова: — Забыл сказать вам насчет Лютера. Говорят, что он умер в своей дортмундской лаборатории, бормоча какой-то несусветный вздор редактору местной газеты. С ним случился сердечный приступ. В качестве причины смерти называют старческое слабоумие и сердечное истощение. И то и другое вызвано переутомлением.
Не в силах скрыть любопытство, он явно тянул время, ожидая реакции собеседников. Потом не выдержал, еще раз повторил:
— Позвоню, как только управлюсь, — и повесил трубку.
— Дальше в лес — больше дров, — заметил Сангстер. — Он плюхнулся на стул и откинулся на спинку, балансируя на задних ножках. Лицо его недовольно нахмурилось. — Если кончину Мейо и Уэбба нельзя объяснить естественными причинами, то сверхъестественными их и подавно не назовешь. Отсюда следует, что единственная оставшаяся возможность — обычное и откровенное убийство.
— А мотивы? — осведомился Грэхем.
— То-то и оно! Спрашивается, где повод? Его просто нет! Я еще могу допустить, что полдюжины стран сочли бы массовое уничтожение лучших умов Америки удачной прелюдией к войне. Но когда выясняется, что в дело втянуты ученые Швеции и Германии, — к тому же не исключено, что в списке, над которым сейчас трудится Гарриман, окажутся представители еще дюжины национальностей, — то вся ситуация до того запутывается, что начинает отдавать чистой фантастикой. — Взяв машинописную копию записей Уэбба, он с недовольным видом помахал бумагой в воздухе. — Вроде этой вот галиматьи. — Он задумчиво посмотрел на погруженного в невеселые мысли Грэхема. — Ведь это ваши подозрения заставили нас броситься в погоню, а за чем — одному Богу известно. За ними хоть что-нибудь стоит?
— Нет, . — признался Грэхем. — Ничего. Пока не удалось обнаружить никаких фактов, на которых можно было бы построить мало-мальски правдоподобную версию. Откопать побольше деталей — вот моя задача.
— Где же?
— Я собираюсь повидать Фосетта, которого Уэбб упоминает в своих записях. Он наверняка сможет рассказать кое-то интересное.
— Вы что, знаете Фосетта?
— Даже не слышал о нем. Но доктор Кертис, сводная сестра Уэбба, может устроить нам встречу. Я хорошо знаком с доктором Кертис.
Тяжелые черты Сангстера медленно расплылись в усмешке.
— Насколько хорошо? — поинтересовался он
— Не так хорошо, как хотелось бы, — ухмыль— нулся в ответ Грзхем.
Вот оно что! Сочетаете приятное с полезным? — Сангстер небрежно махнул рукой. — Что ж, желаю удачи. Как только откопаете нечто более существенное, чем одни подозрения, мы сразу же подключим к делу Федеральное бюро расследований
— Посмотрим, что получится. — Грэхем уже подошел к двери, когда раздался телефонный звонок Держась одной рукой за дверную ручку, другой он снял телефонную трубку, положил ее на стол, переключил усилитель.
На экране засветилось лицо Воля. Он не мог видеть Грэхема, который находился за пределами угла обзора камеры, и поэтому говорил, обращаясь к Сангстеру.
— Похоже, что Уэбб страдал чесоткой.
— Чесоткой? — в замешательстве переспросил Сангстер. — С чего вы взяли?
— Он разукрасил йодом всю левую руку, от локтя до плеча.
Какого черта? — Сангстер бросил умоляющий взгляд на безмолвствующего Грэхема.
— Понятия не имею. С рукой вроде— бы все в порядке. У меня такая версия: или у него была чесотка, или он таким образом удовлетворял свои художественные наклонности. — Суровое лицо Воля искривила скупая умешка — Вскрытие еще не закончено, только я подумал, что стоит сообщить вам об этом. Если вы сдаетесь, я готов вам загадать не менее дурацкую загадку.
— Кончай, парень, — обрезал его Сангстер.
— У Мейо тоже была чесотка.
— Ты что же, хочешь сказать, что он тоже разрисовал себе руку?
— Ну да, йодом, — злорадно подтвердил Воль. — Левую — от локтя до плеча.
Зачарованно глядя на экран, Сангстер сделал долгий глубокий вдох
— Благодарю, — сказал он. Повесил трубку и с тоской посмотрел на Грэхема.
— Я пошел, — сказал тот.
На лице у доктора Кертис было строгое профессиональное выражение спокойной уверенности, которое Грэхем предпочитал игнорировать Еще у нее была копна непокорных черных кудрей и приятная округлость форм, коими он восхищался столь неприкрыто, что это неизменно выводило ее из себя.
— Весь последний месяц Ирвин вел себя очень необычно, — проговорила она, подчеркнуто стараясь сосредоточить внимание Грэхема на цели его визита. — Он не захотел мне довериться, а ведь а так старалась ему помочь Боюсь, он принял мой интерес за проявление женского любопытства В прошлый четверг его и без того странное состояние еще больше обострилось: он уже не мог скрыть, что чего-то опасается. Я стала бояться, что он на грани нервного срыва, и посоветовала ему отдохнуть.
Что же из произошедшего в тот четверг могло так его встревожить?
— Ничего, — уверенно ответила она — Во всяком случае, ничего такого, что могло бы столь серьезно на него повлиять и совсем вывести из равновесия. Конечно, его очень опечалила весть о смерти доктора Шеридана, и все-таки не понимаю, почему же.
— Простите, — перебил ее Грэхем, — а кто такой Шеридан?
— Старый приятель Ирвина, английский ученый. Он умер в прошлый четверг, насколько мне известно, от сердечного приступа.
— Еще один! — вырвалось у Грэхема.
— Не поняла, — большие черные глаза доктора Кертис удивленно распахнулись.
— Это я так, к слову, — уклончиво ответил Грехем. Потом подался вперед, на его худощавом лице появилось решительное выражение. — Нет ли у Ирвина друга или знакомого по фамилии Фосетт? — спросил он.
Ее глаза распахнулись еще шире:
— Как же, доктор Фосетт. Он врач, практикует в Государственной психиатрической клинике и живет там же при ней. А что, он имеет какое-то отношение и смерти Ирвина?
— Ну конечно, нет. — Грэхем отметил явное замешательство, омрачившее ее обычную невозмутимость. Он почувствовал искушение воспользоваться им и задать ей еще несколько вопросов. Но какой-то неуловимый подсознательный сигнал, какое-то смутное предчувствие опасности удержали его. Повинуясь внутреннему импульсу и при этом ощущая себя круглым дураком, он продолжил беседу.
