— Это вы, Толлертон? Спасибо за информацию. Извините, но нам не разрешено говорить, насколько результаты других опытов совпали с вашими. Почему? Ну, конечно, ради вашей же безопасности. А теперь выкиньте все из головы и ступайте баиньки!

Вокруг царил шумный, но методичный шурум-бурум: каждый звонок пробивался сквозь встречные вызовы, каждый далекий абонент стремился опередить остальных. Вот мужчина отчаянно вцепился в трубку, уже раз в двадцатый пытаясь связаться со станцией ВРТС в Колорадо. Отчаявшись, он сделал запрос в полицейское управление Денвера В другом углу радист терпеливо и монотонно повторял в микрофон:

— Вызываю авианосец Аризона. Вызываю авианосец Аризона.

Ровно в четыре часа посреди этой суматохи появились двое; они вышли из туннеля, по которому вот уже десять лет вывозили на поверхность тысячи еще влажных газет, чтобы срочно доставить их на железнодорожную станцию.

Войдя, первый почтительно придержал дверь, пропуская вперед своего спутника, высокого плотного мужчину со стальной шевелюрой и светло-серыми глазами, спокойно и непреклонно глядевшими с жестковатого лица.

Он остановился и оценивающим взглядом окинул помещение.

Господа, перед вами президент! — сказал его провожатый.

Наступила тишина. Все встали, вглядываясь в хорошо знакомые черты. Глава государства знаком призвал их продолжать работу и вместе с сопровождающими проследовал в отдельную кабину. Там он надел очки, взял в руки несколько машинописных листков и придвинулся к микрофону.

Вспыхнула сигнальная лампочка. Президент заговорил. Голос его звучал спокойно и уверенно, в интонациях ощущалась убедительная сила. — Тонкая аппаратура, скрытая в другом подземелье, на расстоянии двух кварталов, улавливала его голос и воспроизводила в двух тысячах копий.

После его отъезда аппаратура, работавшая на полную мощность, выдала две тысячи катушек магнитной пленки. Их быстро собрали, упаковали в герметические контейнеры и увезли.

Стратоплан Нью-Йорк — Сан-Франциско, вылетевший в пять часов, унес на борту две дюжины копий речи президента, спрятанных среди груза. Три из них он успел оставить в пунктах посадки, после чего пилот потерял власть над своими мыслями и стратоплан исчез навсегда.

Специальный рейс 4.30 на Лондон получил десяток копий, благополучно перенес их через Атлантику и доставил в пункт назначения. Пилоту и его помощнику сказали, что в запечатанных контейнерах находятся микрофильмы. Они и считали, что там микрофильмы; поэтому те, кого их мысли могли бы, заинтересовать, невольно обманулись, поверив в истинность сказанного.

До наступления критического часа по назначению попали примерно три четверти копий. Из оставшейся четверти несколько задержались в пути по естественным и непредвиденным причинам, остальные же явились первыми потерями в новой беспощадной войне. Конечно, президент и сам мог бы без труда произнести эту речь по всем программам сразу. Но речь его также без труда могла быть прервана на первой фразе затаившейся в микрофоне смертью. Теперь же целых полторы тысячи президентов ждали с речью наготове у полутора тысяч микрофонов, разбросыных по всему земному шару одни в американских посольствах и консульствах в Европе, Азии и Южной Америке, другие — на дальних островах, затерянных в Тихом Океане, некоторые — на боевых кораблях, вдали от людей и витонов. Десять расположились в безлюдных просторах Арктики, где о витонах напоминали только безопасные вспышки в небесах.

В семь утра в восточных штатах, в полдень в Великобритании и в свое время — в каждой точке планеты новость выплеснулась на первые страницы газет, вспыхнула на теле и стереоэкранах, загремела из громкоговорителей и радиоприемников, зазвучала с крыш домов.

Стон недоверия и ужаса вырвался у человечества. Он становился все громче по мере того, как росла вера в реальность происходящего, и наконец перешел в истерический вопль.

В голосе человечества звучало постигшее его потрясение, которое каждая раса выражала в соответствии со своим эмоциональным складом, каждая нация — со своими убеждениями, каждый человек — со своим темнераментом. В Нью-Йорке обезумевшая толпа до отказа забила Таймс Сквер. Люди толкались, орали, потрясали кулаками в хмурые небеса, распалившись, как загнанные в угол крысы. В Центральном парке более благопристойная толпа молилась, распевала гимны, взывала к Иисусу, оглашая воздух то протестами, то рыданиями.

В это же утро лондонская Пикадилли обагрилась кровью сорока самоубийц. На Трафальгарской площади негде было яблоку упасть. Даже знаменитые каменные львы скрылись под наплывом обезумевших толп. Кто-то требовал августейшего присутствия Георга Восьмого, кто-то отдавал приказы самому Всемогущему. И вот когда львы, казалось, от страха припали к земле еще ниже, чем перепуганное человечество, когда побледневшие, покрытые испариной лица были устремлены на ораторов, вещавших, что смерть есть расплата за содеянные грехи, колонна Нельсона переломилась у основания, накренилась, на какое-то мгновение, показавшееся вечностью, застида, как бы опираясь на другую колонну, образованную людскими воплями, потом рухнула, придавив триста человек. Фонтан змоций взмыл до небес — утоляющих жажду эмоций!

В то утро мусульмане переходили в христианство, а христиане ударялись в пьянство. Народ метался между церковью и публичным домом, частенько заканчивая психушкой. Грешники спешили омыться святой водой, а праведники — забыться, погрязнув в пороке. Каждый сходил с ума по-своему. Каждый был витонской коровой с набухшим выменем, получившей нужную подкормку.

И все же новость вышла наружу, несмотря на все попытки помешать этому, несмотря на все созданные препятствия. Не все газеты откликнулись на распоряжение правительства отдать первые страницы президентскому воззванию. Многие, решив отстоять независимость прессы или, вернее, тупое упрямство своих владельцев, внесли изменения в предоставленные им копии — добавили юмора или нагнали страха, каждая по своему вкусу, — сохранив таким образом освященную веками свободу допускать грубые искажения, именуемые свободой печати. Несколько газет наотрез отказались печатать столь очевидную галиматью. Некоторые упомянули новость в редакционных статьях, охарактеризовав ее как явный предвыборный фокус, на который они и не подумают клюнуть. Другие же честно старались сделать все возможное, но это им не удалось.

«Нью-Йорк Таймс» вышла с опозданием, известив читателей, что ее утренний выпуск не увидел свет в связи с «внезапными потерями в штате». В то утро в редакции умерло десять сотрудников.

«Канзас Сити Стар» вышла вовремя, громогласно требуя ответа на вопрос: что за очередную утку, рассчитанную на выкачивание денег, состряпали в Вашингтоне на этот раз? Ее штат не пострадал.

В Эльмире редактор местной «Газетт» сидел за своим столом. Он был мертв. Окоченевшие пальцы все еще сжимали полученную по телетайпу из Вашингтона копию президентской речи. Помощник редактора, попытавшийся взять листок, упал замертво у ног своего шефа. Третий распростерся у дверей — репортер, погибший от безрассудного намерения исполнить долг, за который отдали свои жизни его товарищи.

Радиостанция ВТТЦ взлетела в воздух в тот самый миг, когда ее микрофоны включились, и диктор уже открыл рот, чтобы прочитать новости, за которыми должна была последовать речь президента.

В конце недели подвели итог: семнадцать радиостанций в Соединенных Штатах и шестьдесят четыре по всей планете были загадочным образом выведены из строя некими сверхъестественными силами, причем как раз в нужное время, чтобы не допустить трансляции нежелательных для противника новостей. Тяжелые потери понесла и пресса. В критический момент редакционные здания рушились от каких-то неведомых взрывов или же самые информированные члены редакций гибли один за другим.

И все же мир узнал. Он получил ту весть, которую так тщательно готовили. Даже невидимки не вездесущи.

Новость вышла наружу, и несколько избранных почувствовали себя в безопасности. Зато всех остальных охватил ужас.