Гиперболы возникали на другой день после футуристических акций – в выпусках утренних газет. Вот Маяковский ошарашил “Бродячую собаку” чтением своего “Вам!” (февраль 1915 года):

Публика <…> застыла в изумлении: кто с поднятой рюмкой, кто с куском недоеденного цыпленка. Раздалось несколько недоумевающих возгласов, но Маяковский, перекрывая голоса, громко продолжал чтение. Когда он вызывающе выкрикнул последние строчки <…> некоторые женщины закричали: “ай, ох!” и сделали вид, что им дурно. Мужчины, остервеняясь, начали галдеть все сразу, поднялся гам, свист, угрожающие возгласы…[900]

Владимир Маяковский Казань. 1914

Когда Маяковский прочел <…> свои стихи:

то какой был визг. Женщины очень плакали [901].

И что же? “Биржевые ведомости” не преминули откликнуться на скандал – скандальными преувеличениями фельетонного бурлеска: “В цитадели футуризма, в подвале “Бродячей собаки”, был бой, заставивший публику на минуту отвлечься от боев под Ипром и Суассоном. Г<осподину> Маяковскому удалось на минуту оттеснить Вильгельма и приковать опять внимание публики к футуризму”[902].

В подвале “Бродячей собаки” (В. Маяковский, Н. Евреинов, Ю. Анненков)

Рисунок Ю. П. Анненкова. 1913

“Кафейные” акции, реклама, эпатаж? Все уже было. ““Кафейный” период русской поэзии был периодом “штурм унд дранг””, – писал Шершеневич[903]; вот только все формы этого “штурм унд дранг” придумали футуристы, в начале 1917 года открывшие первое московские “Кафе поэтов”. Двумя годами позже они старательно скопировали у предшественников идею оформления своих кафе[904]: тот же “беспощадный” стиль (“распухшие женские торсы, глаза, не принадлежащие никому”[905], в футуристическом “Кафе поэтов” – “нагие женщины с глазом в середине живота”[906] в имажинистском “Стойле Пегаса”), те же намалеванные на стенах цитаты (заумно-абсурдистские у футуристов: “Доите изнуренных жаб!”; “К черту вас, комолые и утюги!”[907] – у имажинистов же, конечно, “образные”: “Плюйся, ветер, охапками листьев, / Я такой же, как ты, хулиган”; “Посмотрите: у женщин третий / Вылупляется глаз из пупа”; “В солнце кулаком бац, / А вы там, – каждый собачьей шерсти блоха, / Ползаете, собираете осколки / Разбитой клизмы”[908]), даже тот же художник, Г. Якулов, перешедший к “образоносцам” от будетлян[909]. “Ложа” в дальнем левом углу “Стойла Пегаса” тоже была устроена в подражание футуристическим “главарям”, невольно научившим “командоров”, как манипулировать публикой, как превратить скромный хозяйский столик в центр импровизированного спектакля:

Маяковский не замечает посетителей. Тут нет ни малейшей игры. Он действительно себя чувствует так. Он явился провести здесь вечер. Если кому угодно глазеть, что ж, его это не смущает. Папироса ездит в углу рта. Маяковский осматривается и потягивается. Где бы он ни был, он всюду дома. Внимание всех направляется к нему.

Проект герба “Бродячей собаки”

Рисунок М. В. Добужинского. 1912

Но Маяковский ни с кем не считается. Что-нибудь скажет через головы всех Бурлюку, Бурлюк, подхватив его фразу, подаст уже умышленно рассчитанный на прислушивающуюся публику ответ. Они перекидываются словами. Бурлюк своими репликами будто шлифует нарастающий вокруг интерес. Люди, как бы через невидимый барьер, заглядывают на эту происходящую рядом беседу. Сама беседа является зрелищем. Но внутрь барьера не допущен никто (С. Спасский)[910].

Наконец, и афиши, зазывая посетителей в имажинистские кафе, лишь дословно повторяли журналистские формулы, спровоцированные футуристами. Объявление "4 СЛОНА ИМАЖИНИЗМА”[911] было словно списано из старых газет: "На возвышении сидят "четыре кита” футуризма: Маяковский, Каменский, Гольцшмидт и Бурлюк. Они "занимают публику””[912].

Но, главное, уже было то, что предопределило и поэтику, и литературный быт имажинистов, – сдвиг к установке стиха “на голос" [913] и к театрализации стиха.

Имажинистский теоретик и композитор А. Авраамов призывал тоном первооткрывателя: "Заклинаю вас, читатель, слушайте живых поэтов – не читайте мертвых и живых не читайте: печатное слово – гибель для поэзии”[914]; но вовсе не “образоносцы” инициировали великий поворот к устному стиху. Если в 1919–1921 годах “голос стал важнее орфографии” (по выражению В. Шершеневича)[915], то причиной тому была деятельность футуристов, которые как раз и “вывели поэзию на эстраду”[916].

О наступлении новой поэтической эпохи будетляне не “объявили”, а прогремели – “сквозь медные горла и надставные трубы, из действовавших, подобно мехам, могучих легких”[917]. В этом поднятом футуристами “шуме и гаме”[918] слышнее всего была “трубная глотка” Маяковского[919]. Его стихи воспринимались прежде всего на слух, они гудели – “обворожительным басом”, “раскатами бархатного голоса”[920], “чугунного голоса”[921]. Говорили, что речь поэта была настолько оглушительной и энергетически мощной, что выдерживала сравнение с шаляпинским пением: “Тут от эстрады рванулся Маяковский с вытянутой правой рукой и загремел так, что вся аудитория как бы провалилась, ее совсем не было слышно. (Ф. И. Шаляпин в своих воспоминаниях пишет, что лондонская пресса приняла его очень холодно, когда он спел “Демона”, оперу Рубинштейна. Газеты писали, что у него баритон. По их мнению, бас – тот, кто оглушает первые десять рядов партера.) Какая же сила голоса была у Маяковского, когда он заглушал все двадцать рядов Политехнического музея! Причем оглушить Шаляпин мог спокойно сидевшую публику. Это одно дело, а тут все орали, надо было их перекричать” (А. Крученых)[922]; “Он читал неистово, с полной отдачей себя, с упоительным бесстрашием, рыдая, издеваясь, ненавидя и любя. Конечно, помогал прекрасно натренированный голос, но кроме голоса было и другое, несравненно более важное. Не читкой это было, не декламацией, но работой, очень трудной работой шаляпинского стиля: демонстрацией себя, своей силы, своей страсти, своего душевного опыта” (П. Антокольский)[923].