– Оливер думает, это первая волна дрейфующего мусора после цунами, – сказала Рут.

Мюриел нахмурилась.

– Думаю, это возможно. Но мне кажется, это было бы слишком скоро. Они там на Аляске и в Тофино только начали замечать предметы, то, что полегче, но мы-то расположены глубже к материку. Где, ты сказала, ты это нашла?

– На южном конце берега, под ранчо Япов.{7}

Никто на острове больше не называл так это ранчо, но Мюриел была старожилом и могла понять, о чем речь. Старая усадьба, одно из самых красивых на острове мест, когда-то принадлежала японской семье; они вынуждены были продать дом, когда их интернировали во время войны. С тех пор владение несколько раз переходило из рук в руки и теперь принадлежало чете пожилых немцев. С тех пор как Рут впервые услышала это прозвище, она упрямо продолжала его использовать. Японское происхождение дает мне на это право, говорила она, и нельзя позволять нью-эйджевской политкорректности коверкать историю острова.

– Тебе-то можно так говорить, – возражал Оливер. Его родные были выходцами из Германии. – Но насчет себя я сомневаюсь. Не слишком честно.

– Вот именно, – отвечала Рут. – Это было нечестно. Семью моей мамы тоже интернировали. Может, мне стоит подать иск на возвращение земли от имени моего народа. Эту собственность у нас отняли. Я могла бы просто пойти к ним, сесть на пороге и отказаться уходить. Вернуть собственность на землю и выкинуть немцев вон.

– А что ты имеешь против моего народа? – осведомлялся Оливер.

Таким уж был их брак, альянс стран Оси в миниатюре: ее родные пережили интернирование, его – бомбежки в Штутгарте. Одно из маленьких последствий войны, разыгравшейся до того, как оба они появились на свет.

– Мы – побочный продукт середины двадцатого века, – говорил Оливер.

– А кто – нет?

– Я сомневаюсь, что это – последствие цунами, – сказала Мюриел, откладывая пакет для заморозки обратно на стол и переключая внимание на коробку Hello Kitty. – Скорее, выброшено с круизного судна, следующего по Внутреннему проходу, или, может быть, японские туристы…

Песто, до того обвивавший себя вокруг ног Мюриел, теперь вспрыгнул к ней на колени и нанес прицельный удар лапой по толстой седой косе, свисавшей у нее с плеча, как змея. Кончик косы был перехвачен пестрой бисерной резинкой, которую Песто находил неотразимой. Висячие серьги ему тоже нравились.

– Мне по душе нарратив, в котором есть цунами, – сказала Рут, неодобрительно глядя на кота.

Мюриел перекинула косу за спину, вне зоны досягаемости кота, и, чтобы отвлечь, почесала ему белую полоску между ушами. Она взглянула на Рут поверх очков.

– Так себе идея. Не нужно позволять своим предпочтениям насчет нарратива влиять на исследование.

Мюриел была антропологом на пенсии; предметом ее изучения были помойные кучи. О мусоре она знала немало. Еще она была заядлым собирателем выброшенных на берег предметов, и отрезанная нога попалась как раз ей. Она гордилась своими находками: костяные крючки и наживки, кремневые наконечники копий и стрел, разнообразные колющие и режущие каменные инструменты. Большинство предметов были индейского происхождения, но у нее еще была коллекция старинных японских рыболовных поплавков, оторвавшихся когда-то от сетей на той стороне Тихого океана и выброшенных на побережье острова. Поплавки был размером с большие пляжные мячи – мутные полупрозрачные сферы из цветного стекла. Прекрасные, как беглые миры.

– Я – писатель, – сказала Рут. – Ничего не могу поделать. Мои предпочтения насчет нарратива – это все, что у меня есть.

– Тут я, конечно, поспорить не могу, – ответила Мюриел, – но факты есть факты, а установить происхождение объекта – это важно.

Она подхватила кота и опустила его на пол, потом кончиками пальцев коснулась замочков коробки.

– Можно? – спросила она.

– Угощайся.

По телефону Мюриел попросила разрешения осмотреть находку, так что Рут постаралась вновь запаковать предметы так, как они их нашли. Теперь у нее было ощущение, что в воздухе носится некая напряженность, но трудно было понять, откуда оно взялось. Формальность, с которой Мюриел высказала свою просьбу. Серьезная манера, с которой она откинула крышку. То, как она сделала паузу, почти церемониально, прежде чем достать из коробки часы и поднести их к уху.

– Они сломаны, – сказала Рут.

Мюриел взяла в руки дневник. Изучив корешок, потом обложку, она сказала:

– Вот где ты найдешь подсказки, – она раскрыла книгу на середине. – Ты уже начала читать?

Наблюдая, как Мюриел обращается с книгой, Рут ощутила нарастающее беспокойство.

– Ну… Да. Только пару страниц в самом начале. Не так уж и интересно. – Она взяла из коробки письма и протянула их Мюриел. – Это выглядит гораздо перспективнее. Они явно более старые и могут быть важнее с исторической точки зрения, как ты думаешь?

Мюриел отложила дневник и взяла письма из рук Рут.

– К сожалению, прочесть их я не могу, – добавила Рут.

– Почерк очень красивый, – сказала Мюриел, перелистывая страницы. – Ты показывала их Аяко?

Аяко была молодой японской женой устричного фермера, который жил на острове.

– Да, – ответила Рут, опуская дневник под стол, с глаз долой. – Но она сказала, что даже ей трудно разобрать почерк, и потом, ее английский тоже не слишком хорош. Но она расшифровала даты. Говорит, это было написано в 1944–1945 годах, и что мне надо попытаться найти кого-то постарше, кто жил во время войны.

– Удачи, – сказала Мюриел. – Язык действительно настолько изменился?

– Не язык. Люди. Аяко говорит, молодежь больше не может читать сложные иероглифы или писать от руки. Они выросли на компьютерах.

Под столом она ощупывала тупые уголки обложки. Один угол был обломан, и обтянутый тканью кусочек картона шатался, как выбитый зуб. Интересно, Нао тоже теребила пальцами этот уголок?

Мюриел качала головой.

– Ну да, – сказала она. – Везде то же самое. У детей в наше время ужасный почерк. Они в школе этому больше даже не учат.

Она положила письма на стол рядом с часами и пакетом, и обозрела весь набор еще раз. Если она и заметила, что дневника не хватает, говорить ничего не стала.

– Что ж, спасибо, что показала, – сказала она.

С усилием поднявшись на ноги, она смахнула с колен кошачью шерсть и прохромала в прихожую. Она набрала вес после замены бедренного сустава, и ей еще трудновато было вставать и садиться. На ней был потрепанный свитер индейской вязки и длинная юбка в крестьянском стиле из грубоватой ткани. Надев резиновые сапоги и потопав ими для надежности, она взглянула на Рут, которая вышла ее проводить.

– И все же это я должна была найти коробку, – проговорила она, натягивая дождевик поверх свитера. – Но, может, и к лучшему, что ты это нашла – по крайней мере, ты можешь читать по-японски. Удачи. Но не позволяй себе особенно отвлекаться…

Рут внутренне подобралась.

– …Как там, кстати, твоя новая книга? – спросила Мюриел.

Вечерами, уже в кровати, Рут часто читала Оливеру вслух. Раньше, в конце хорошего рабочего дня, она прочитывала ему то, что только что написала; она обнаружила, что, засыпая с мыслями о сцене, над которой работала, на следующее утро она часто просыпалась с пониманием, куда двигаться дальше. Но с тех пор, как у нее случился хороший рабочий день или что-то новое, чем можно было бы поделиться, уже много воды утекло.

В тот вечер она прочла ему пару первых записей из дневника Нао. Когда она дошла до пассажа об извращенцах, трусиках и кроватях под зебру, ей вдруг стало неуютно. Это не было смущением. Она никогда не стеснялась подобных вещей. Это чувство, скорее, относилось к девочке. Ей хотелось защитить Нао. Но почему она должна беспокоиться?

– Про монахиню интересно, – заметил Оливер, не прекращая возиться с часами.

– Да, – сказала она, почувствовав облегчение. – Демократия Тайсё была интересным временем для японских женщин.