Мать, как нитка за иголкой, тянулась за сыном. Приезжая в Оптину пустынь, она не шелохнувшись выстаивала долгие монастырские службы. А выйдя из храма, говорила задумчиво: «Не понимаю, как люди веруют. Почему-то я не чувствую в душе ничего».

«Даждьми, сыне, твое сердце», — говорит Господь. А сердце матери принадлежало сыну. «Какой ужас, — говорила она тете Нине, вернувшись из Оптиной, — о. Василий совсем исхудал. Глаза ввалились, сапоги разбитые и телогрейка в известке на нем. Даже улыбаться уже стесняется — видно, зубы испортил в монастыре».

Преподобный Исаак Сирии писал в наставлении монашествующим: «Если вынужден засмеяться, не выставляй наружу зубов». И этой монашеской традиции православная Русь обязана тем, что здесь не привилась «голливудская улыбка», а «скалозубами» на Руси называли известно кого.

Мать чутко подмечала перемены в сыне и не понимала их смысла, ревниво вспоминая прежнего Игоря: белозубая улыбка, элегантность в одежде и портреты в газетах с кубком в руках. Почему все рухнуло в одночасье и сын ее теперь нищий монах?

Анна Михайловна теперь держала посты и казалось бы воцерковилась. Но все в ней бунтовало против того «безумия» веры, когда по заповеди, например, нельзя осуждать. Был случай — сердобольная Анна Михайловна подала милостыню нищему, а тот купил вина. Уж как она тогда клеймила пьяниц, а о. Василий сказал: «Мама, лучше не подавай, но не осуждай». — «Это таких-то не осуждать?!»

Нина Андреевна вспоминает другой случай. У нее был день рождения. Знакомые позвонили поздравить и очень удивились, узнав, что ни мать, ни тетя даже не подозревают, что о. Василий уже месяц служит на подворье в Москве. «Отец Василий, — пеняла потом мать, — я специально узнавала: другие батюшки ночуют дома, и ездят в отпуск к родным, а ты с подворья даже не позвонил домой».

Игумен Феофилакт, настоятель Оптинского подворья в Москве, уточняет: «У о. Василия было много друзей и родни в Москве, но я не благословил его кому-то звонить. Да и сам он уклонялся от общения с миром. Он был истинный монах, и даже в Москве жил будто в затворе, зная одну дорогу: келья и храм».

Рассказывает Нина Андреевна: «Когда в день рождения мы с Анной Михайловной узнали, что о. Василий служит в Москве, то спозаранку побежали в храм. Отец Василий вышел исповедовать, а я сразу к нему. „Ну, Нина, — говорит, — какие у тебя теперь грешки?“ Исповедала я все свое плохое без утайки, а потом прошу: „Батюшка, болею я сильно и уж так причаститься хочу!“ Отец Василий благословил меня причаститься, и Анна Михайловна ругала его потом: „Батюшка, она же не говела и не готовилась, а ты такой грех на себя взял!“ А о. Василий ей объясняет: „Мама, посмотри, какая Нина больная. Вдруг пойдет отсюда и умрет? А потом Господь с меня спросит: человек к тебе приходил, а ты так немилостиво с ним поступил. Нет, не могу я такой грех на себя взять“.

Потом я другому батюшке на исповеди покаялась, что ела скоромное, не готовясь к Причастию, а о. Василий меня допустил. „Это Господь вас допустил до Причастия“, — ответил священник. И стала я православные книги покупать и читать. А до этого ничегошеньки не понимала! Только батюшку Василия любила сильно и по Причастию умирала как голодная».

Анна Михайловна уже соглашалась — пусть ее сын будет священником, но пускай он дома живет. А там, глядишь, женится, пойдут дети, а она бы растила внучат. И мать придумала план, как это осуществить. Приехала в Оптину и сказала: «Отец Василий, срочно едем домой — в Москве участки под дачи дают. Вот построишь мне дачу, а тогда как хочешь — хоть опять иди в монастырь». А отец Василий сказал, улыбаясь: «Мама, мы с тобой дачу будем строить в Царствии Небесном. Лучшего места, поверь, нет».

А в Царство Небесное она не верила. Мать жила земным, своей любовью к сыну и, страдая, видела, как он восходит на крест. И сердце матери кричало: «Сойди с креста!»

А потом наступила та Пасха, когда в дверь позвонили иеромонахи из Оптиной. Они еще молча стояли у порога, а мать без слов все поняла — сына нет на земле, но это неправда. Сын, она чувствовала, живой.

Он был для нее настолько живым, что Анна Михайловна проводила потом дни и месяцы у могилки сына, разговаривая с ним. «Отец Василий, — пеняла она ему, как при жизни, — ты зачем ушел в монастырь? А ты о матери старой подумал? Вот получишь пенсию и считаешь — за свет, за квартиру, а на жизнь остается только хлеба купить и молока. Одной верою, батюшка, сыт не будешь, и я твоей веры никак не пойму».

Анну Михайловну утешали, как умели, рассказывая о чудотворениях на могилке о. Василия. Мать не верила: «Нашли чудотворца! Ну, выдумки! Да если бы о. Василий был чудотворец, то он бы матери прежде помог». Это был труднический путь к вере — Анна Михайловна подолгу жила в монастыре, ходила на все службы и, уставая порой за день до изнеможения, неизменно вычитывала на ночь долгое правило. Подвизалась она не в пример многим, но была тем «Фомой неверующим», которому надо все «ощупать» и проверить на личном опыте.

Однажды летом был очень жаркий день. Анна Михайловна, уже долго гостившая в монастыре, благословилась ехать домой. Проблем с транспортом, казалось, не было — в Москву в тот день уезжало с десяток машин. Анна Михайловна изнервничалась, бросаясь к каждой машине, но везде отвечали: «Мест нет». Все московские машины уехали. А Анна Михайловна сидела на солнцепеке с вещами и говорила устало: «Ну, какой из отца Василия чудотворец? Сегодня пришла к нему на могилку и говорю: „Вот приехала я, батюшка, к твоему Амвросию, а веры во мне по-прежнему нет“. Только разогнулась от могилки, а он мне бабах крестом по голове. Вон какую шишку мамке набил». — «Анна Михайловна, — пробовали ее убеждать, — да ведь о. Василий всем с транспортом помогает. Ты сходи на могилку и сама попроси». — «Схожу, — сказала мать, вскипая слезами, — и всю правду в глаза чудотворцу скажу!»

Анна Михайловна стояла у могилки сына и возмущенно жестикулировала, когда к монастырю подъехала роскошная машина, источая прохладу кондиционеров. Оказывается, один паломник не захотел никому уступить чести везти мать новомученика, но прежде съездил в город за подарками для нее. Машина быстро домчала ее до дома. А там уже подхватывали мать другие машины и везли в Дивеево, на Валаам, в Киев, в Печоры. В монастыре беспокоились: куда пропала Анна Михайловна? Звонили, но безуспешно. И наконец, Анна Михайловна ответила: «В Иерусалиме была. Все, кладу трубку и еду в Оптину». Привычка экономить каждую копейку, особенно чужую, была в ней все же неистребимой.

А потом уже в Оптиной у могилки о. Василия Анна Михайловна собрала всех желавших послушать о своем паломничестве и сказала перекрестившись: «Верую, отец Василий, теперь верую! Я же в Иерусалиме на Голгофе была. Прости меня, батюшка, что раньше не верила, а твоими молитвами увидела свет. А теперь расскажу по порядку…» Анна Михайловна вела ту обыкновенную для самоотверженной женщины жизнь, когда она даже не помышляла о путешествиях и совестилась истратить хоть что-то на себя. А теперь сын показывал ей Божий мир, и она дивилась величию его, рассказывая: «В Иерусалим мы, батюшка, плыли морями. И было море синее-синее, а вода в Иордане зеленая».

Не обошлось и без финансового отчета, огорчившего друзей о. Василия — Анна Михайловна, как всегда, сэкономила и привезла из Иерусалима деньга обратно. «Ольга мне двести долларов на фрукты дала, — отчитывалась она о поездке у могилы сына, — а зачем мне, батюшка, фрукты? Я лишь Царствия Небесного хочу. Господи, сколько же я нагрешила! Помяни, мя, Господи, во Царствии Твоем».

С Иерусалимской Голгофы для рабы Божией Анны начался уже иной путь. 16 декабря 1999 года она приняла монашеский постриг с именем Василиссы.

9 июля 1989 г.

Постриг в мантию иеродиакона Даниила и иеродиакона Александра.

16 июля 1989 г.

В Оптину из села Холмищи перенесены мощи иеросхимонаха Нектария. Часов около восьми вечера (я был дежурным в тот день у ворот) мы встретили честные останки о. Нектария, переложили их в гроб, перенесли в храм. Была отслужена великая панихида, мощи обнесли вокруг храма. Я по грехам и по лености к стяжанию благодати не был на службе, не присутствовал при обретении мощей, не участвовал в перенесении их в храм. Смотрел на все издали и сокрушался о недостоинстве своем. Вечер был необыкновенный. Прозрачный, тихий, лучезарный. В душе появилось ощущение об Оптиной такой, какой она была раньше при старцах. Святость наполнила воздух. Было видно, как она держит силою своею мир и вся яже в нем.