Постоянно думая о судьбе престола, императрица знала, что заговорщики уже присматриваются к Петру, который по своим свойствам как раз удобен был для их замыслов. Он не мог завоевать уважение придворных, и трудно было представить его в роли повелевающего, грозного владыки. У него не было никакого политического опыта, и Елизавета, сама не блиставшая политической прозорливостью, не способствовала развитию Петра в этом направлении. Он продолжал считать себя немцем, а не русским, и прямо заявлял об этом всем, кому не лень было слушать его. Он говорил, что немцы во всем превосходят русских. Русские военные были оскорблены тем, что он носил мундир прусского офицера, а он понимал это и открыто радовался, видя их униженные, злые лица. Он смеялся над русскими солдатами и офицерами. Те уже начали скрежетать зубами, чуть ли не открыто высказывая намерение придушить его.
Празднества при дворе, устроенные в честь шестнадцатилетия Петра, превзошли все, что София до этого когда-либо видела. Приземистый деревянный дворец с сотнями комнат и тысячами слуг был переполнен гостями. Всем им не терпелось увидеть принцессу, завезенную с Запада. Они выстроились в несколько рядов на лестницах, становились на стулья. Женщинам движения стесняли юбки, длинные шпаги военных представляли немалую опасность в случае давки.
Тысячи глаз устремились на Иоганну и Софию, когда те вышли из своих апартаментов. Императрица вызвала к себе Иоганну, а София ждала чуть поодаль, похожая на витрину ювелирного магазина. На ней скрестились придирчивые взгляды сотен людей. Этот критический осмотр сопровождался высказываниями — то громкими, то тихими. Спустя некоторое время пригласили Софию, и она вошла в личные покои Елизаветы, раскланиваясь и улыбаясь всем, кто выстроился по обе стороны коридора и переходов.
Елизавета в платье из темного шелка с серебряным шитьем, увешанная драгоценностями от шеи до талии, радушно приняла Софию и наградила ее лентой и звездой ордена Святой Екатерины. Иоганна тоже получила ленту и звезду, а затем гофмейстер Елизаветы принц Гамбургский сделал Софи комплимент по поводу ее безупречных манер. Она с радостью услышала, что ее нашли очаровательной и она понравилась «как государыне, так и народу». Первый экзамен был выдержан.
Обычно словоохотливая, она нарочно сдерживала себя и не говорила. Однако придворные шептались о ее незаурядном уме и прекрасном умении вести беседу. Ее улыбки и поклоны произвели на царедворцев хорошее впечатлений. Ведь они предполагали увидеть заносчивую гордячку, но ее теплота и обезоруживающее дружелюбие приятно удивили и восхитили всех. Один придворный сказал ей, что она приветствовала канцлера и истопника, ворошившего кочергой угли в печке, с одинаковой открытостью и уважением.
Начался шестинедельный великий пост, который продолжался до самой пасхи. В это время церковь предписывала воздержание, покаяние и молитвы. Императрица отправилась паломницей в Троицкий монастырь, расположенный в сорока пяти милях от Москвы. Она хотела, чтобы за время ее отсутствия София начала готовиться к принятию православия.
София знала, что до вступления в брак с Петром ей предстоит это. Но она знала и то, что ее отец оставался убежденным противником русской веры, и испытывала внутренний разлад.
Перед отъездом из Цербста отец вручил ей толстую богословскую книгу, в которой растолковывались различия между лютеранством и другими христианскими теологиями, приводился длинный список поучений. Во время той последней беседы он то и дело возвращался к мысли о том, как важно для нее сохранить веру, в которой она родилась. С детства у Софи религиозное учение отождествлялось с тревогой и душевной болью, и она, очевидно, с немалым волнением услышала весть, что ее церковным наставником будет архимандрит Симон Тодорский, который когда-то учился в университете германского города Галле.
Тодорский слыл мыслящим, культурным человеком. Он представил теологическое учение в таком виде, что оно заинтриговало Софию. В отличие от пастора Вагнера он мог ответить на любые ее вопросы. София занималась очень прилежно, и все же смена веры вызывала у нее беспокойство. В ее памяти опять всплыли одинокие, полные слез вечера в Штеттине, когда она размышляла о муках в адском огне, и она опять, как и тогда, находясь в обществе людей, которым можно было доверять, давала волю новым потокам слез. Переживания усугубили письма отца, доставленные по зимним дорогам курьером из Цербста.
«Не относись к этому затруднению легко, — предупреждал ее Христиан Август. — Скрупулезно допроси себя и выясни, движимо ли твое сердце вдохновением, или же твое обращение продиктовано влиянием императрицы и других лиц, служащих ей, хотя ты, возможно, и не сознаешь этого». Он напомнил дочери, что бог «проникает в сердце и выискивает там наши тайные помыслы», и никакие ее действия не смогут обмануть всевышнего.
Привыкание к иному, суровому климату и к жизни при императорском дворе, ревностная подготовка к занятиям с Тодорским, заучивание наизусть незнакомых русских слов, обозначавших религиозные понятия, а главное — постоянные мысли о предстоящем браке с Петром, совсем еще зеленым юнцом, — все это оказалось непосильной нагрузкой для здоровья Софии. Она серьезно заболела.
Сначала опасались, что она подхватила ветрянку, которая нередко приводила к смертельному исходу. Потом предположили какое-то серьезное заболевание легких. Среди слуг распространились слухи о том, что все это козни саксонского посланника, который нашел способ отравить Софию, чтобы Петр был вынужден жениться на саксонской принцессе Марианне. Голландец Борхав, врач государыни, поставил свой диагноз — плеврит, и посоветовал сделать Софии кровопускание, но Иоганна, вспомнив, что ее брату Карлу Августу семнадцать лет назад пустили кровь почти сразу же после его прибытия в Россию и он скончался, испугалась, что кровопускание окажется роковым и для ее дочери. Она высказала эти опасения Борхаву, который продолжал настаивать на том, что царственных особ лечат именно кровопусканием.
Он объяснил, что у Софии горячка крови по причине переутомления, вызванного тяжелой дорогой и переохлаждением организма. Если ей не пустить кровь немедленно, она умрет.
Зайдя в тупик, Борхав назначил лечение мазями, которыми нужно было растирать грудь. Против этого Иоганна не протестовала. Голландец также не преминул известить о болезни Софии Лестока, который находился в это время в Троицком монастыре вместе с императрицей. Лесток сообщил обо всем Елизавете, и та тут же, прекратив свои великопостные бдения, поспешила назад в Москву, чтобы разобраться в этом деле.
Вернувшись во дворец, она все взяла в свои руки и приказала обеспокоенной Иоганне не вмешиваться. Елизавета сама подняла Софию и держала, пока хирург открывал ей вену на ноге и выпустил в лоханку несколько унций крови. Почти сразу же девушка пришла в сознание и увидела над собой полное озабоченное лицо императрицы. Она лишь смутно осознавала присутствие в комнате других — врачей, придворных и Иоганны, которая не на шутку встревожилась Вскоре, однако, принцесса опять погрузилась в беспамятство.
Хирург продолжал пускать кровь своей царственной пациентке каждые шесть часов. Иоганне, которая только и делала, что заламывала руки и громко причитала, было приказано оставаться в своих покоях. Прошла неделя, вторая, но София лежала в забытьи, не воспринимая ничего, кроме слабого шепота и шелеста юбок. Каждый день ее навещала императрица, в которой, казалось, проснулись материнские чувства к этой несчастной юной немке. Во всяком случае, она относилась к Софии как к своей собственности. Болезнь Софии связала императрицу ревнивыми узами с девушкой, которую она избрала в жены своему племяннику. Она старалась как бы заменить мать и даже очернила ту в глазах Софии. Елизавета утверждала, что Иоганна из-за равнодушия к дочери сопротивлялась кровопусканию, которое якобы спасло Софии жизнь. Отношения между матерью и дочерью никогда не были идеальными. София не чувствовала особой любви или привязанности со стороны Иоганны, ну а теперь сама императрица решила вбить между ними клин.
